Проститься с Семейкой вышел и Мартиан. Рыжая борода его была перевита сединой, словно густым туманом, лицо изрезали морщины. Трижды поцеловав и перекрестив молодого казака, он сказал коротко и ласково:

— С богом, сынок… Не забывай о нас… в глуши пребывающих.

Метельная и снежная, с частыми ураганными ветрами, которые валили человека с ног, миновала камчатская зима.

План Мяты остаться навсегда на Камчатке чуть было не рухнул. Дважды обращался он со своей просьбой к Соколову, и тот оба раза отказывал. Мяту спас Треска. Сообразив, что если Мята останется на Камчатке, то судно удастся уберечь от присутствия женщины, мореход, не упоминая имени Мяты, высказал Соколову пожелание оставить в Большерецке кого-либо из команды, с тем чтобы было кому встречать прибывающие из Охотска суда, ибо в следующие плавания решено было проводить судно в устье Большой реки.

— И кого же ты надумал оставить? — спросил Соколов.

— Уж и не знаю, Кузьма, — схитрил мореход. — Чать, каждому охота в Якутск вернуться. Прямо жалко того казака, которого придется оставить. Вот если б кто по доброй воле согласился…

— Постой-ка, постой, — перебил его Соколов. — Кажись, есть такой человек. Не далее как два дня назад у меня Мята просился на Камчатке его оставить.

— Да ну? — притворно удивился Треска. — Тогда надо не мешкая звать его да спытать, не передумал ли.

Вызванный к Соколову Мята подтвердил, разумеется, свое желание остаться в Большерецке. К нескрываемой радости беглого бунтовщика и плутоватого морехода, Соколов написал Мяте соответствующий наказ и выдал жалованье за год вперед.

К устью Колпаковой прибыли в первых числах мая. Лодия спокойно покачивалась на синей глади ковша. Встретивший Соколова и Треску Буш доложил, что судно вполне готово к отплытию: припасы погружены, пресной воды взято с расчетом на месяц плавания. В море, правда, еще видны плавучие льды.

Потянулись дни ожидания.

Наконец льды на море исчезли. Треска хотел выждать еще недельку-другую для верности, однако, уступив требованию всех казаков, вынужден был дать команду сниматься с якоря.

Семейка прощался с Мятой.

— Ну вот, хлопчик, и пора тебе, — говорил Мята, ероша Семейкины волосы своей широкой ладонью. — Свидимся ли когда — одному богу ведомо. Теперь, слава богу, не один ты. Соколов не даст тебе пропасть. Однако же, если худо будет, помни о том, что есть у тебя на Камчатке человек, который тебя всегда как отец примет.

Мята крепко обнял Семейку за плечи, трижды поцеловал и, перекрестив, отпустил. Семейка, пряча слезы, поднялся на борт лодии.

Мята и улыбающаяся по своему обыкновению Матрена, стоя на косе, долго махали вслед судну.

Берега Камчатки уходили все дальше и дальше: Давно слились с берегом фигурки Мяты и Матрены, сам берег потерял очертания и вытянулся темной нитью; потом и эта нить рассосалась в синем мареве горизонта, и только белоглавые вершины хребтов до самого вечера висели в чистом небе, словно отделившиеся от земли облака.

На другой день утром исчезли горы. Пустынное море со всех сторон окружало судно, катя белопенные валы навстречу резавшему их форштевню.

Миновали еще одни сутки, и другие, и третьи, а судно, гонимое попутным ветром, все так же спокойно шло на запад. Казаки уже надеялись, что плавание закончится благополучно, что не далее как еще дня через три они увидят охотский берег.

Утро пятого дня выдалось моросливым и холодным, судно вошло в стену тумана. У Трески явилась страшная догадка, что туман рожден ледяными полями. Часа через два у бортов лодии стал слышаться шорох. Казаки сквозь туман разглядели на волнах ледяную крошку.

А предательский туман все наплывал и наплывал и вскоре сгустился до такой плотности, что с трудом можно было различить пальцы на вытянутой руке. Треска, скрипя от ярости зубами, носился по судну, выгоняя всех казаков на палубу и требуя одного: смотреть во все глаза, чтобы не налететь на ледяную глыбу. Однако требование его оказалось невыполнимым: даже Умай ничего не различал в тумане. Парус на передней мачте убрали, и судно замедлило ход. А ледяная крошка все терлась и терлась с шорохом о борта, шорох этот становился с каждым часом громче. Наконец, первый легкий удар в днище известил о том, что началась полоса более крупных льдов. Убрали парус и на кормовой мачте, и судно застыло на месте. Впрочем, и с неубранным парусом судно едва продвигалось вперед — в тумане ветра почти не чувствовалось, хотя сам туман не стоял на месте: полосы и сгустки его текли возле самых глаз, словно мутная река, в которую судно погрузилось, как стоячая сонная рыбина.

В тумане простояли до самой ночи. При этом не раз в борта лодии ударялись льдины, из чего можно было заключить, что льды перемещаются по воле морского течения. Ночь провели в тревоге и неведении.

К утру поднялся небольшой ветер, и туман рассеялся вместе с ночным мраком. За ночь неведомо откуда взявшиеся льды со всех сторон обступили судно от горизонта до горизонта, и только сама лодия дрейфовала в небольшой прогалине чистой воды. К полудню и этой полыньи не стало. Льды теснились вокруг судна, зажали его в белые тысячепудовые тиски. Лица казаков посинели от холода и страха. Каждую минуту ожидали они страшного треска, гибели судна, раздавленного льдами.

Однако к вечеру лед вокруг лодии смерзся в единый монолит, и теперь судно могло погибнуть не раньше, чем будет раздавлена льдина, в которую судно оказалось включено, как букашка в слиток янтаря.

Треска оказался прав: они вышли в море слишком рано. Казаки, которые особенно яростно настаивали на немедленном отплытии от камчатского берега, боялись встречаться взглядом с запавшими глазами морехода.

Минула вторая неделя с того дня, как льды сковали судно, а конца ледяному плену все еще не предвиделось. И хотя почти весь май погода стояла солнечная, однако солнце слишком медленно съедало лед.

В ночь накануне петрова дня Семейка проснулся оттого, что его кто-то тряс за плечо. Привстав на топчане, он увидел Соколова. За столом, возле зажженной плошки, охватив голову руками, сидел Треска.

Семейка торопливо поднялся, уселся рядом с Треской, догадываясь, о чем пойдет речь. Соколов устроился за столом напротив и, внимательно оглядев Семейку, велел докладывать.

Неделю назад они уже собирались вот так же. Тогда было решено урезать ежедневную выдачу пищи казакам на четверть. Кажется, на судне никто даже не заметил того, что порции уменьшились, благо воды каждый пил, сколько хотел: сберегая взятую с собой пресную воду, Семейка с Умаем каждый день закладывали три кадушки льда. К утру воды в них было столько, что хватало всей команде на день.

— Сладкая трава кончилась. Остатки выдал за ужином, — начал Семейка. — Да то не беда. Казаки не великие сластены. Кореньев сараны полмешка еще есть. Дня на три казакам хватит.

— Растянешь на неделю, — приказал Соколов.

— Мне — что! Растяну, — буркнул Семейка. — Да хлеба ж нет! Муки ячменной полмешка осталось. Кеты соленой почти целая бочка еще.

— Кету не вымачивать. Пусть казаки, насолившись, больше воды пьют. Нерпичий жир есть еще?

— Этого добра полбочонка. Плошки заправлять можно полмесяца.

— Никаких плошек! Жир на освещение больше не выдавать.

— Аль кто его есть станет? — удивился Семейка. — Стошнит же. Он затхлый.

— Может статься, через недельку и нерпичьему жиру казаки рады будут. Понял?

— Понял, чего ж не понять? — обиделся Семейка. — А только вы на меня зря серчаете.

— Ну-ну, будет, хлопец, — строго глянул на него Соколов. — Не до капризов ныне. Серчаю я не на тебя, а на самого себя, что Треску не послушал, не выждал на Камчатке еще с полмесяца.

— Да что уж там, Кузьма, — махнул рукой Треска. — Сдается мне теперь, что по здешнему морю пускаться в плавание раньше середины июня вообще опасно. То-то и оно, что море здешнее раньше проведано не было. Мы первые, нам и все беды первыми от него принимать. Однако надежды я не теряю. Недели через две лед разойдется.