— Да меня хоть железом жги!..

— Верю. Потому и решился тебе рассказать. Так вот знай, что я не кто иной есть, как самый настоящий разбойник. Погулял я славно с Кондратием Булавиным на Дону. Да гульба-то нехорошо для нас кончилась. Большой кровью кончилась да виселицами. Много виселиц тогда плыло по Волге, много буйных головушек с плеч покатилось. Вот слушай…

В тот день, когда на реке Айдаре конники Кондратия Булавина напоролись на крепкую засаду и, наполовину поредев, с воем откатились назад, булавинский сотник Вершила с десятком казаков прорвался через неприятельские ряды и взял путь на север, в охваченную смутой Башкирию. В этом десятке был и Мята.

Вершиловцы вербовали новые конные сотни для Кондратия, намереваясь вскоре спуститься всей силой на Дон, чтобы соединиться там с Булавиным. У Вершилы набралось уже до тысячи сабель, когда пришла весть, что бунт Кондратия захлебнулся в крови, а сам Булавин застрелился.

Вершила больше года крутился по Верхней Волге, вступая в стычки с царскими отрядами. Рубились яростно и беспощадно, но восстание затухало. Башкирские князьки решили послать гонцов за помощью к туркам.

И тут Вершила откололся: негоже было христианину просить обороны у неверных.

Давно рассеялись по степи и полегли булавинские отряды, разбежались башкирские повстанцы, а Вершила все еще рыскал по лесам, пятясь к Уралу.

На Урале наткнулись на заслоны дюжих, откормленных охранников заводчика Строганова — уральского царька, который от себя платил за каждую голову бунтовщика. Тут и настал конец вершиловскому отряду. Из последней стычки, потеряв коней, унесли ноги втроем: Вершила с Мятой да раненный в шею мужик Гаврила. Проплутав с неделю по лесным дебрям, надумали они уходить в Сибирь.

В пути легла зима. Чтобы не замерзнуть, решили напасть на купеческий караван, отбить сани и двигаться дальше конно.

Несколько суток, затаясь в лесу, сторожили у тракта добычу. Дважды проходили мимо санные обозы, но были они людны, и из каждых саней торчали ружья. Наконец ранним вечером донесся до них звон одинокого колокольчика. Гаврила, выворачивая раненую шею, глядел на дорогу из-за густой ели, в то время как его товарищи, прячась поодаль с ружьями, ожидали знака. Прошло минут пять, и Гаврила махнул им рукой. Вершила с Мятой, увязая в снегу, поспешили к тракту. По дороге, запряженные парой рысаков, неслись легкие санки. В санках, кроме возницы, было двое закутанных в овчинные тулупы седоков. Гаврила кинулся под морды рысаков и ловко остановил коней на всем скаку. Из санок грохнул выстрел. Вершиле с Мятой пришлось тоже разрядить ружья. Оба седока были убиты сразу, однако возница, оказавшийся бывалым солдатом, выскочил из тулупа и, схватив ружье, успел спрятаться в лесу. Одна из пуль, пущенных солдатом, ударила Гаврилу в грудь, и он с хрипом повалился на дорогу, выпустив коней, которых успел перехватить Мята. Поспешно погрузив Гаврилу в санки, они пустили коней вскачь.

Часа через два Гаврила перестал дышать, и его зарыли в сугробе у тракта.

Дальше ехали вдвоем. Вершила обшарил мешки в санях и нашел запас провизии на целую неделю. Осматривая какую-то сумку, он удивленно потряс за плечо Мяту, правившего лошадьми. В сумке оказался пакет с царевым гербом на имя тобольского губернатора. Нашлись в возке и сопроводительные бумаги на убитых седоков.

Дальнейший путь Вершила с Мятой, воспользовавшись чужими бумагами, совершали как важные особы. На всех станках они требовали без очереди лошадей на смену и без помех добрались до Тобольска. Не доезжая до города, возок изрубили и сожгли, уничтожили бумаги, сели верхом на лошадей, и вскоре в одном из трактиров города объявились два вольных человека, которые искали случая наняться на казачью государеву службу. Пропившийся писец, знавший ходы и выходы, за ведро медовухи выправил им нужные бумаги.

Завербовались они в команду, отбывшую в Якутск. И здесь случилась беда с Вершилой. Бешеный солдат, о котором они уже и думать забыли, добрался-таки до Тобольска и столкнулся в трактире носом к носу с Вершилой. Вершилу схватили и пытали на губернаторском дворе. Однако товарища он не выдал.

Мята отбыл с казачьей служилой командой в Якутск, откуда постарался убраться еще дальше.

Так два года назад он очутился в Охотском острожке.

— Теперь ты знаешь, кто я такой, — сказал Мята, заключив свой рассказ. — А ногу я нарочно себе поранил, чтоб в Якутск не отправляться с Поротовым. Боюсь, как бы меня там не опознали случаем. Вот, брат, как….

Семейка смотрел на Мяту во все глаза, чувствуя ледок под ложечкой от страшной тайны, которую ему доверили.

— Дядя Мята, — вдруг убежденно сказал он. — Теперь нам и подавно одна дорога — в тайгу. Уж там-то вас никто не опознает. Разыщем Умая и Узеню, спросим, возьмут ли они нас к себе жить.

— Ну уж нет, хлопчик. В лесу мы прокиснем, сырая плесень душу обовьет… Мы люди поля. Жить со зверями не приучены, не скитники мы… Я вот прослышал, что Сорокоумов судно строить собирается, чтобы на Камчатку плыть, и надумал тоже на Камчатку податься.

— Эх, горестно, — махнул Семейка рукой. — Никакого судна Сорокоумов строить не собирается.

— Как так? — удивился Мята. — На то ж, слышно, губернаторский приказ есть…

Семейка рассказал о подслушанной им беседе Сорокоумова с промышленными. Мята задумался.

— Ну, воронье поганое, — заговорил он ожесточенно. — Мошна им всего дороже… — Помолчав, вдруг сжал кулаки. — Кажись, я знаю, как дело двинуть. Вот доберемся до ламутов.

Что он собирается предпринять, Мята так и не сказал. Неужели взбунтовать ламутов надумал? Залив костер, они полезли в шалаш. Мята долго ворочался в этот вечер, бормоча что-то угрожающее.

Ранним утром они продолжали путь по тайге.

Перегородив им путь, впереди поднялся кряж высокой сопки с каменистой вершиной. Река изгрызла боковину сопки, образовав крутой обрыв. Здесь тропа вильнула в сторону от воды и повела в самую чащобу леса. Теперь нашим путникам приходилось кое-где пускать в ход топор, прорубаясь через дикие заросли ольхи и стланика. Тропа, огибая сопку, ползла все круче вверх, и вскоре стланик и ольха сменились березой и лиственницей, идти стало легче, и Мята снова засунул топор за пояс.

Глухое звериное урчание заставило их задержать шаг и снять с плеч ружья.

— Это там, слева, — срывающимся голосом сказал Семейка, указывая в темные заросли за небольшой полянкой.

— Кажись, там, — согласился Мята, выставив в ту сторону ствол ружья. — Должно, медведь осерчал на кого-то.

В зарослях, куда они настороженно смотрели, раздался треск, кусты зашевелились, и на поляну выскочила человеческая фигурка с луком в руке, метнулась туда-сюда, пересекла поляну и, тонко вскрикнув, скрылась за стволом старой березы. Вслед за тем на поляну с ревом вымахнула бурая медведица. В два прыжка перескочила она поляну, устремилась к дереву, за которым искал спасения беглец. Ружья наших охотников грохнули одновременно. Медведица ринулась в сторону, потом ткнулась носом в мох и повалилась на бок, глухо завывая и скребя землю когтями. Через минуту она затихла.

За стволом дерева охотники обнаружили девочку-ламутку лет четырнадцати. Закрыв глаза, она что-то быстро бормотала — должно быть, какое-то заклинание. Одета она была в летний кожаный кафтан и оленьи штаны, на голове — расшитый крашеной шерстью малахай с белыми кистями, у ног, обутых по сезону в короткие бродни, лежал выроненный лук.

— Ты кто такая? — спросил Семейка по-ламутски. — Не бойся, зверя мы застрелили.

Услышав знакомую речь, девчонка приоткрыла глаза, щеки ее порозовели. Она несмело улыбнулась охотникам и стала сбивчиво объяснять, кто она и как все вышло.

Девочка, к радости охотников, оказалась внучкой Шолгуна, звали ее Лия. Была она глазаста и смешлива, на смуглых щеках заметно круглились ямочки. Понравилась она Семейке тем, что разговаривала с ними без всякого смущения доверчиво делясь всеми своими страхами и в то же время подсмеиваясь над этими страхами, словно это не она, а кто-то другой несколько минут назад был на волосок от гибели.