— Игорь, только не знаю, когда верну, и верну ли вообще... я направляюсь в Чечню.

— М-да, — по-деловому сух голос Игоря, после нелегкой для Малхаза паузы. — Надо ли туда соваться, там беспредел?

— Больше некуда, — уныло.

— М-да! Дело дрянь!.. Я о том, что ты в Чечню. А насчет денег не волнуйся, нет проблем, и еще, ха-ха-ха, помнишь? «если хочешь потерять друга — дай ему в долг». Так что по-дружески помогаю... это, так сказать, мое маленькое участие в этой общей беде. А ты звони, всегда звони, оставляй секретарю сообщение, и запиши еще один телефон... Береги себя! Обнимаю! Мы еще погуляем, обязательно, и в Москве и в Чечне!

Через день деньги поступили, и гораздо больше — тысяча фунтов стерлингов.

Чего-то выжидая, а может, выгадывая, мать до конца не верила, что Малхаз уедет на родину; узнав о билете, заплакала, умоляла остаться, обещала, что готова любые суммы высылать, пока война в Чечне не закончится. В последний раз Малхаз позвонил ей перед самым вылетом — в трубке истерика, но ему вся эта благодать надоела — он хочет домой. Пусть бомбят — зато он у себя, в родных горах, где раздолье для души, и небо ближе, где он первым делом посетит могилки дедушки и бабушки, где он выяснит судьбу Эстери и где, быть может, а этим он страшно страдает, сможет наконец-то восстановить утерянный портрет Аны.

С этими помыслами он взлетал, шестичасовой перелет растянулся, он никогда не засыпает в транспорте, а тут вдруг что-то случилось, будто попал в другое летоисчисление!.. Стоит перед ним печальная Ана, вся в слезах, и корит: «Ничему ты не выучился. А я в тебя верила... Теперь как ты меня спасать будешь? Или тоже бросишь, и еще тысячу лет я буду страдать, как и Родина наша?.. Найди меня, схорони, как положено, и я, наконец-то, обрету покой, а вместе со мной и вся земля наша».

— Вот я и лечу к тебе, в наши горы, Ана!

— «…Да, Малхаз, я в горах, совсем рядом всегда, но найти меня ныне не просто — времена другие, требования не те... Попытка изолироваться от перемен в горах — самоубийственна. Самодовольство, надменность, успокоенность — как сейчас, наказываются недремлющими конкурентами и соседями. Сегодня идет разделение между сведущими, готовыми к переменам, мыслящими глобально, и теми, кто стал жертвой традиций, предубеждений, косности, ненависти к переменам... Малхаз, ты, в отличие от многих, пытаешься докопаться до истин нашей истории. Не останавливайся, всегда иди, всегда учись, и тогда ты найдешь меня, избавишь нас всех от не прекращающегося в веках ига... Или ты ничего не хочешь, устал, соскучился, боишься трудностей, не хочешь спасти меня?»

— Хочу, хочу... но как?!

«Учись!.. Ты познал историю, сделал правильные выводы — первый шаг... Осталось всего два... В мое время источником богатства, жизни и, что всегда важно, информации — были караванные пути и обслуживающие их караван-сараи. Ныне это Интернет — всемирная паутина, компьютеры и всевозможные их программы. И наконец, третий, во все времена — языки, зная языки, и сам не заблудишься и других на правильный путь выведешь... ко мне тропинку найдешь... Научись спасти меня! Прошу тебя, учись! Через поля, моря, горы знаний — лежит путь нашего будущего! Спаси меня, себя, весь наш Кавказ!»

— Леди и джентльмены! Через двадцать минут наш самолет приземлится в Стамбуле.

Малхаз очнулся, прильнул к холодному иллюминатору. Во всю ширь взгляда огни, огни; ведь это бывший Константинополь! А между огнями глубокая чернь, всасывающая его сонный взгляд. Это и есть Босфора пролив. Та же мгла, те же звезды, то же море, то же лето... а может, и Ана еще здесь, одинокая, в лодке, еще боится оторваться от дна. «Боже! Вот она... точно... я вижу эту лодку!»

...Все еще в наваждении, рассеянно глядя под ноги, Шамсадов только ступил на турецкую землю, как кто-то по-свойски, от чего уже отвык он, схватил его за рукав:

— Ты Малхаз Шамсадов? — чеченский язык, незнакомая широкая улыбка в свете неоновых огней.

Без каких-либо проволочек его быстро вывели через VIP-зал, на роскошном лимузине ехали около часа. Повеяло прохладой и соленостью моря, на берегу роскошный мраморный особняк, фонтан, парк. «Дворец Феофании» — подумал Малхаз. Много земляков, знакомые по телевизору лица лидеров революции. Тема одна — война в Чечне. Оказывается, предатели те чеченцы, что живут в Москве и по всей России.

— Хватит делить народ, и так нас мало, — не сдержался учитель истории. — И вообще, я думаю, оценку событий надо делать не здесь, сидя у теплых берегов, а только будучи там, в пекле событий.

— Ишь ты, какой прыткий! — еще больше скосились глаза обоих лидеров, так что непонятно, куда они смотрят и что реально видят. — А ты совсем далеко к христианам забрался, аж в Лондон! Хе-хе-хе!

Кровью зардело лицо учителя истории, забарабанило в висках, в плечо что-то ударило, сжались кулаки, и он вспомнил это яростное, бесшабашное отчаяние, когда пошел за «крепышом» в рукопашный бой.

— Я... я, — не находил он в гневе нужных слов.

— Успокойся, успокойся, — кто-то из близсидящих погладил Шамсадова по руке.

— Я! — вскочил он. — Вот смотри, смотри! — и он разорвал штанину, а следом пуговицы сорочки, обнажая еще иссиня-бурые раны на ноге, груди и в предплечье.

— Вот, вот где я был! — орал он. — Пока вас, засланных казачков-шарлатанов, чуть ли не с почетным караулом провожали из сданного вами разбитого Грозного!

— Что?!

Начался гвалт вскипевших темпераментов. Были и здравомыслящие, Шамсадова проводили в отдельную спальню. «Вот и встретился с земляками!» — нервно ворочался он в роскошной кровати, пока не услышал ласкающе-манящий волнообразный шум сквозь надоедливое жужжание кондиционера.

Он осторожно раздвинул бархатисто-увесистую, на ощупь рельефную портьеру. За стеклом во всю ширь фосфоресцирующей россыпью блещет в волнах морских спелая луна. От простого нажатия дверь легко открылась: — «Да, — язвительная мысль, — а в «освобожденной» Чечне эти лидеры свои замки обрешечивали». Под легким навесом мраморная, озелененная по бокам терраса со скамейками, ступеньки тонут в волне. «Еще бы античные статуи — и точно дворец Феофании». И уже без зависти, а скорее с горечью: ведь не знают эти революционеры уроков истории: свой берег подмочили, на чужой переступили, так и будут без своей родины-опоры на одной ноге стоять, пока вывезенные капиталы не кончатся, новым хозяевам будут служить, пока в утиль не сдадут, либо предадут забвению, а детей, от многих жен, приголубят, дадут свой паспорт, и вырастут они уже «турками»...

После вируса кондиционера воздух у моря свеж. Хлесткие волны не дают обмыть руки, так и норовят всего оплескать, того и гляди с собой в глубь заманят. «И как это Ана решилась в это убийственное, мрачное безбрежье броситься? Какую надо иметь силу духа, чтобы броситься в пугающую стихию, в поисках смерти или свободы?! ... А смог бы я?» — тягостно думал Малхаз, и от одной этой мысли его тело дрожало. Ему казалось, что Ана все еще плавает в море, глядит на него, ждет, надеется.

— Смогу, смогу! — злясь на себя, зашептал он, сжимая кулаки будто в атаке, ступил в враждебное, холодное море; хлесткая, жесткая волна ударила в грудь, пушинкой вышвырнула из своей стихии, ударила головой о каменные ступеньки, и, еще постанывая от боли, он еле приходил в себя, когда явственно услышал уже знакомый голос: «Не ищи, мой друг, примитивных путей, не бросайся дикарем в пекло: взвешенный разум, а не эмоции варвара, познание мира, а не отрешенное существование в нем, шаг вперед, а не оглядывание вспять!».

Знакомый запах, теплое дыхание и нежное прикосновение пробудили Малхаза. Мать в умильных слезах, за ее спиной улыбающийся Ансар, чуть позади отчим. В настежь раскрытые окна доносится раскатистый гул прибоя, солнце уже высоко, ближе к полудню.

Мать рассыпалась в благодарностях перед хозяевами роскошного дома, от еды отказалась, и уже выезжая с территории, сплюнула в окно:

— Вот ублюдки! В Чечне что наворотили, а здесь хоромы с гаремами возвели.