Сильней завыл ветер в печи, ставни тоскливо заскрежетали, участились и забили крупней капли дождя по крыше и окну, где-то рядом, видимо у самой околицы, завыл волк, дружным брехом ответили сельские собаки.

— Ух, как непогода разыгралась! Не нравится Ане это воспоминание.

— Нет-нет, говори, — стал умолять Малхаз.

— Нельзя, вдруг снова буря будет.

— Да что ты, бабушка, расскажи. Что ж ты в языческие суеверия веришь?!

— Ой, устала я, внучок... И не знаю я многого, да и никто не знает... небось, только Ана... Ты погоди, она тебе многое расскажет, неспроста она объявилась... А тебе, внучок, жениться бы надо, неужели не доживу я до этого?

— Доживешь, бабуля, доживешь, — недовольно засопел Малхаз, вой ветра и дождь на него тоже нагнали непреодолимую сонливость, с головой полез он под одеяло, и глубокий сон увел его на тысячу лет назад...

Утро было солнечным, тихим, для ранней осени теплым, но уже цветастым: запестрела листва. О ночной непогоде напоминали только многочисленные капельки, что блестели, будто летом роса. На нескольких машинах, что имелись в селе, поутру по делам уже выехали. А Малхаз проспал, и теперь приходилось идти пешком до Итум-Калинской дороги. На перевале перед Аргуном он остановился, обернулся. Судьба наградила его зоркостью: из трубы бабушкиного дома еще валил дым, а чуть в стороне, под уже краснеющим листвою кустарником, прямо над лощиной — вход в пещеру, где его дорогая картина. Нынче же ему надобно торопиться в Грозный, повидать Эстери.

«Эх, были бы они все вместе со мной под одной крышей — вот бы было счастье!» — все назойливее эта мысль крутилась в голове, и от этого Малхаз сам себе улыбался.

В дороге ему повезло. Без пересадок знакомый из соседнего села к полудню довез его прямо до школы в Грозном. Он много лет не видел Эстери, ноги у него тряслись, сердце замирало, и он не знал, как подойти и с чего начать, но и тут удача ему сопутствовала. Пока он в нерешительности стоял на школьном дворе и вроде осматривал здание, на разбитом пороге появилась мечта — Эстери, очень бледная, лицо осунувшееся, но фигура стала более женственной — она выглядела еще выше, еще крупней, еще прекрасней.

— Здравствуйте, Малхаз Ошаевич, — на русском крикнула она, будто вчера расстались.

Потом говорили о том о сем, в духе преподаватель — студентка-практикантка, и когда обыденные вопросы закончились, наступила неловкая пауза. Только увидев, что Эстери уходит, учитель истории набрался мужества.

— Можно я тебя провожу? — попросил он, с надеждой взирая снизу.

Какая-то еле уловимая тень пронеслась по ее лицу, она чуть зарумянилась, даже бледные губы зарделись; но не ответила, лишь кивнула; и всю дорогу разговор не клеился, оба поняли, что отношения вмиг вошли в новую стадию, университетское панибратство закончилось, стали взрослыми; что он хочет — и так по лицу видно, а что хочет она — не понять; и лишь стало ясным одно: между ними сразу возникло столько условностей, что преодолеть их будет непросто. Малхаз шел и думал, будто ей неловко с ним, невысоким. А Эстери думала: он еще не был женат — по традициям гор она, разведенная, да еще с ребенком, ему конечно не пара; да и внешне они не подходят...

И все равно, уже сухо расставшись, Малхаз, пересилив себя, окликнул Эстери, и, подойдя вплотную, чуть ли не жалобным шепотом, вымученно улыбаясь, попросил:

— Эстери, позволь мне видеть тебя.

То ли грустно-мечтательная печаль, то ли улыбка застыла на ее лице, до боли напоминая женщину с картины.

— Конечно, — заблестели на блеклом лице красивые зубы. — Я так хочу... узнать историю об Ане.

— Ты узнаешь ее! — воскликнул учитель истории.

Как говорят историки, история человечества — история войн. Как считают экономисты — война самая доходная авантюра. Как утверждают гуманисты — в итоге каждой войны заключается мир, ибо больше грабить нечего, и необходим срок не только для воспроизводства человечества как цели насилия, но и время для нового накопления — одними, для проедания награбленного — другими, просто для земной обыденной жизни — третьими. И как ни парадоксально, во все времена, будь то война или мир, всегда процветает одно — торговля, то есть обмен, и не всяким барахлом, а только стратегическим на данный исторический момент товаром. И если, например, в ХХ веке таковым всеобщим эквивалентом международной неприкосновенности является нефть, то во времена раннего средневековья таковым являлся шелк, из-за которого одни несметно обогащались, а другие, в том числе и казна могущественных империй, опустошались. И был Великий шелковый путь, по которому в те времена эти богатства перемещались, и никакие коллизии не должны были препятствовать прохождению встречных товаров по этому пути, ибо не только торговцы и их помощники, но и все находящиеся на этом пути страны и народы получали свою долю дохода, и долю немалую, так как дороже шелка, что украсит убранство и покои избранного человека, — не было; словом, шелк — фетиш того времени. И так сложилось исторически, а главное, чисто географически, что пересекая с юго-востока на запад, север и северо-запад весь евразийский континент, Великий шелковый путь, пересекая Кавказ, мог проходить только через «ворота ворот» — древнюю крепость Дербент. Правда, был еще проход — Дарьяльское ущелье, но богатые купцы чурались дискомфорта и ни к чему им эти головокружительные серпантины со всевозможными стихийными катаклизмами высокогорья; пусть лучше голова кружится от баснословных сделок и неизменно следующих за этим сказочных оргий. И чтобы весь этот отдых после долгого пути был приятным и главное безопасным, на стыке Европы и Азии, именно в Дербенте, персидским шахом был построен караван-сарай[17]. Потом, чтобы варвары с севера не проникали в Закавказье — от Кавказских гор до волн Хазарского моря[18] построили стену из сырцовых кирпичей, которую гунны и народы Северного Кавказа легко разрушили. И тогда иранский шах Хосрой Ануширван в течение десятка лет воздвиг основательную каменную стену с башнями и цитаделями. Это великое строительство завершилось в 567 году, и именно в то же время те же иранские архитекторы в продолжении караванного пути, в шести форсатах на север, для переправы через большую реку Терек воздвигли вместо ежегодно по весне разрушаемого деревянного моста каменный мост и на противоположном берегу заложили новый каменный караван-сарай для купцов, а вокруг него, ввиду дороговизны издалека привозимого камня, соорудили огромную восьмиугольную крепость из местного сырья — глины; так ее и назвали — Самандар. Здесь же, ввиду благоприятных природно-климатических и географических условий, сложился роскошный восточный базар и постепенно осел местный разноязычный люд, образовав большой город — столицу Хазарского каганата. Как ранее отмечалось, по нашествии арабских завоевателей верховный каган переехал в северную столицу — Итиль, тем не менее Самандар своей степенности не утратил, по площади, своему географическому положению, численности войск и жителей, товарообороту и стратегическому положению он значительно превосходил северную столицу, и на многие тысячи верст вокруг него не было поселения равного масштаба, вплоть до Константинополя. И хотя в старине, красочности, урбанизации и грандиозности архитектуры Самандар столице Византии многократно уступал, в то же время этот город был просторным, чистым, уютным, благодатным, и поэтому назначаемый в Самандар тудум[19] должен был при прочих равных достоинствах всучить в два-три раза больше взятки правителям каганата, нежели даже тудум, назначаемый в Итиль. Если в пору становления и расцвета Хазарии каждый тудум являлся лидером и авторитетом на данной территории, что характеризовалось как признак местного самоуправления, то с веками верхушка каганата погрязла в казнокрадстве, во взяточничестве, и вместе с этим появились имперские замашки, вплоть до того, что на периферию присылали из столицы неизвестных наместников, в обязанности которых входили контроль и надзор за местным управлением и исправным поступлением соответствующих налогов.