Думаю я про себя: пропал детинушка! С горя сел меж двух дровяных поленниц. Сижу, слезы горькие льются, а с реки кричат, на реке стучат все кувалдами.

Тут мне вспомнилось, что в кошелке у меня клюква, в тряпицу завернута. Ох, люблю ягоду эту! Наземь шмякнулся, тряпицу — на голову. Клюкву давлю, красная жижа течет по волосам, будто искровянили. И смех мне и боязно: а ну как стража увидит. За поленницами я упрятался, а смертничкам не до меня. Тряпицу сунул под дрова, сам брюхом на земле лежу, словно убиенный. Зачали гнать к воде и нас.

Стража прошла меж поленниц, ткнули меня сапожищем по головушке. Лежу, не шелохнусь. Слышу — бает один: «Сдох, пес! Кто его угораздил?» И ушла стража далее.

Не шелохнусь да слушаю, как с реки стучат, кричат… Долго шло избиение, под конец угомонилися. А там темь-матушка, моя защитница, наземь сошла. Я, крадучись, утек в Заречье, к отцу, к матери.

Маманя попервоначалу испужалась, когда узрела молодца в крови. А узнала, возрадовалась! И смеется и слезы льет. Известно, сердце материнское! А сама, как палка, тощая. Харч вельми плох. Папаня летось, узнал я, помер с голодухи. Несколько ден прожил я у родительницы. А дале не сподручно стало. Того и жди, на истцов нарвешься, да и неча мне у Шуйского быть! Снова подался до тебя, воевода наш.

По пути скрал в Ямской слободе коня у вражьего сотника, коего спровадил туда, иде же праведники упокоятся. Одежу его стрелецкую на себя надел. До тебя доскакал. Принимай.

— Ладно, принимаю!

Пасмурный ехал Иван Исаевич, ярко представляя себе весь ужас «сажания в воду».

К Болотникову подъехал Юрий Беззубцев. Вид его расстроенный и какой-то взъерошенный.

— Воевода, дело праховое!

— А что?

— Бежит, бежит народишко из войска нашего. Беда!

— Ведаю, что бегут. Тысячами к нам шли, отбою не было. Под Москвой заминка случилася, иные и струхнули. До хат подалися.

Беззубцев с проклятием огрел плеткой своего споткнувшегося коня.

— Не годится, коли до хат подалися. Слабже станем.

Болотников, поглаживая своего коня рукой, ответил:

— Слабже не станем. Кои шатаются, как конь твой, спотыкаются, тех нам и не надо. А кои в неудаче с нами осталися, те воины верные. И новые явятся. То приходят, то уходят. А ты глянь, сколь еще с нами идет, едет добрых молодцев! Красота!

Беззубцев поглядел на тянувшуюся великую рать, повеселело у него на сердце. Он засмеялся:

— У сотника Винокурова — сам я видел — кои до хат подалися с теми, кои осталися, слово за слово и подралися всласть. Смех и грех, как дети малые.

Болотникову вспомнилось бурное море, прилив и отлив волн, громадные скалы… Он добавил:

— Так-то вот, Юрий, и народ, как море, бушует. Поди-кась, справься с ним. А все же справляемся, — спокойно и значительно произнес он. Чуялась великая сила в словах его.

Деревня Заборье, одновременно с Коломенским, являлась опорным пунктом Болотникова вблизи Москвы. Она тоже обнесена валом из саней, заполненных сеном и облитых водой. В остроге расположились донские и запорожские казаки, украинцы.

В избе горела лучина. Федор Гора лежал на горячей печи, блаженно щурясь.

— Да! Тепленько на печи!

У стола сидел Юрий Беззубцев. С сожалением смотря в миску, он говорил:

— Ну уж и пища! Эх, сейчас бы сазана, в постном масле жарена, да сала шматок, да…

— Чарку горилки! — загудел с печи Гора.

— Верно, друже! Чарку, другую… Эх ты, Сейм, мой Сейм! Далеко ты отсель. Не видать тебя! Когда езжал из дому, жена на сносях была. Нынче, чай, дите в люльке укачивает. Чи то мальчонка, чи девчонка, не ведаю. А жена у меня красавица и крепко кохае меня, истинный бог!

— запел Беззубцев высоким звонским голосом и оборвал.

— Ну будет, повечеряли. Спать теперь! Подвинься, Хведор! Ух, какая печь-то горячая! Добре! А что, скажи ты мне, сердце все ноет да ноет, тоска берет?

Федор что-то невнятно пробормотал, поворачиваясь на другой бок.

— И сон вчерась виделся: будто брат мой старшой Василий — а он помер в бою с ляхами — машет мне рукой и кричит: «Подь сюды, Юрий!» Потом пропал, и голубь взвился. Что бы сон сей значил, Хведор?

Запорожец храпел. Лучина погасла. Вскоре заснул и Беззубцев.

Раннее утро… Морозно… Иней на деревьях, земле… Из труб вьется дымок. Запорожцы, украинцы, донцы заняты чисткой и седловкой коней. Идет перекличка; казаки готовятся к вылазке против обложивших Заборье царских войск.

Вдруг загрохотали пушки. Запылали избы. У плетня раздалось жалобное ржание коня, валявшегося в снегу, с перебитыми задними ногами. Около него стонал лежащий казак. Он схватился за живот.

— Боже мой, боже мой! Смертушка моя пришла, нутро повредило…

Тревожно оглядываясь, казаки быстро уводили лошадей в укрытия.

Когда пушки замолкли, враги устремились с лестницами на приступ. Казаки отбивались, не давая нападающим забраться на стены.

На третий день с утра пушки заладили долбить по острогу в одно и то же место. Часа через два разворотили большую пробоину. В нее тут же бросились озверелые полчища.

— Прорвались, сукины дети! Нам треба пробиваться! — завопил Федор Гора и понесся наметом по деревне, собирая казаков.

Со всех сторон наваливались враги. Казачьи сотни понеслись навстречу, словно ветер, сшибая царских ратников. Рогатины пропарывали брюха коней. Лошади бились на земле в предсмертных судорогах, жалобно ржали. От выпавших внутренностей на морозе шел пар. Много казаков погибло: на каждого из них приходилось по нескольку врагов.

Все же Федор Гора и Юрий Беззубцев прорвались со своими отрядами запорожцев, украинцев и донцов. При этом в одной схватке Федор оглушил стрельца чеканом по голове и, как волк бросает себе на хребет зарезанную овцу, так и он швырнул на спину своего коня оглушенного врага. По пути Федор был ранен в руку. Отъехали от Заборья порядочно. Пленник пришел в себя. Федор остановился. Под дулом пистоля пленник слез с коня на землю, лицо испугано.

— Чья це рать була? — строго спросил Гора.

Оторопелый стрелец оправился.

— Войска много на вас навалилося, — спокойно ответил он. — Болотникова из Котлов в Коломенское погнали и сюды пришли. Тут в Заборье и Шуйский Иван, царя братан, и племяш царя Скопин-Шуйский, и Туренин князь, и иные прочие. Где вам супротив их устоять было!

— Шо вирно, то вирно! — Федор улыбнулся и тут же стиснул зубы от боли в раненой руке. — Ну, чертяка с тобой! Ходь от мэнэ! Помни Хведора Гору. Хлопцы, по коням!

Казаки умчались как вихрь. Улыбаясь, стрелец пошел назад.

— Слава тебе, господи! Казачина милосердый попался. Токмо в голове гудит от чекана его.

Часть казаков засела в Заборье за избами, за завалами из телег, саней, бревен и отстреливалась. Осаждающие привезли в деревню пушки, направили их на казаков. Те растерялись.

— Браты, плохо дело!

— Супротив наряду не устоять, в клочья разнесут, токмо мокро место останется!

— Сдаваться не миновать!

Выслали к врагам глашатая. Тот громко кричал, махая белой тряпкой:

— Сдаемся, ежели перед иконой поклянетесь, что помилуете нас. Не то станем биться до остатнего!

Часа через три от самого царя пришел им ответ: «Сдавайтеся! Вот вам крест и пресвятая богородица, что вас помилую».

Казаки сдались.

В Москве, на Ильинке, рыжий, брюхатый дьяк читал с крыльца боярских хором новую грамоту царя о том, что вор и богоотступник Ивашка Болотников «со своими мерзостными единомышленниками» разбит ныне окончательно, бесповоротно и бежит навстречу гибели своей… Радуйтесь, дескать, и веселитесь христиане православные, яко мзда ваша многа на небесех, а животу ликование.

Дьяк читал грамоту несколько раз, а народ подходил, слушал и уходил.