Колонна продолжает медленно и печально, как похоронная процессия, наползать на моих приятелей. Вот она оказывается между Лёшей и Валерой, и Валера медленно разворачивается со своим RPG в мою сторону. Раздаётся отчаянный вопль: «Уйди из кадра-а!!!», и я одним длинным прыжком, рискуя загреметь в трещину, отпрыгиваю от края своей наблюдательной площадки…

Когда Гоша инструктировал нас в базовом лагере, он сказал так:

— Мне нужна колонна. Колонна альпинистов, идущих в гору по узкому гребню. Их должно быть много — чем больше, тем лучше! В идеале — десятки, сотни альпинистов, упорно ползущих, как муравьи к заветной цели! Они — и гора! Одна на всех! И они — такие разные, но все — на неё одну!.. Хм… Да… И мне нужно, чтобы они смотрели вверх на вершину. Это будет грандиозно!.. Я уже вижу это смонтированным, и это — грандиозно!..

— Гоша, если они будут смотреть вверх, а не под ноги, они могут наебнуться с гребня… — Лёша осторожно озвучил доводы рассудка.

— Тогда пусть смотрят под ноги, но, проходя мимо вас, непременно глянут вверх. Глаза! Глаза-а! Мне нужны их глаза!.. — хищно произнёс Гоша, и мы не рискнули ему возразить.

От следующего дня, от перехода во второй лагерь у меня не осталось ни записей, ни воспоминаний, ни даже фотографий, да и так ли это важно — очередные семь, восемь или девять часов унылого продвижения по тому же самому надоевшему до тошноты маршруту… Мало что смог вспомнить и о пребывании во втором лагере. Помогла одна единственная имеющаяся фотография: Лёша подшивает израильский флаг к гирлянде из флажков «всех стран и народов». Это был забавный эпизод, о котором стоит рассказать, тем более, что это единственное моё воспоминание о том дне.

Одно из заданий, которыми Гоша снабдил нас перед этим выходом, заключалось в съёмке флагов, гордо реющих над «вершиной»… Задание это лично меня раздражало безумно. По целому ряду причин оно действовало на меня, как красная тряпка на быка. Во-первых, я ненавижу патетику, особенно в применении к горам. Горы должны оставаться делом интимным для любящего их человека, которого туда, в горы, то есть, никто не гонит… Чай не война. Во-вторых, — это же банально… Что может быть банальнее такого символа?.. «Все флаги в гости будут к нам»… — у меня от всего этого сводит челюсти, как от лимона… В-третьих, я не верю в какую-то особую «дружбу народов», якобы царящую на горных кручах. Да, — никто тут не бросается друг на друга с ледорубом, но вменяемые «дети разных народов» — даже враждующих между собой народов — и на равнине не бросаются друг на друга, чтобы там они друг о друге не думали… В горах же и вовсе действует то, что я называю «эффектом ковчега»: чужая, а точнее — ничья территория, «каждой твари по паре»… Даже животные на нейтральной территории и у мест всеобщего водопоя ведут себя скромно… Это было в-третьих… А в-четвёртых, высота и усталость делают человека раздражительным, а тут какие-то, блин, флаги!.. Детский сад, блин…

Лёша извлёк из рюкзака моток шпагата и ворох разноцветных флажков: российский, румынский, иранский, «бандеровский», какие-то ещё — штук десять общим числом.

— У тебя, кажется, был израильский?..

— Угу…

— Можешь найти?

— Угу…

Шарю во внутреннем кармане рюкзака, достаю израильский флажок. Лёша озадаченно его разглядывает:

— А почему такой маленький? Меньше всех…

— Какая страна, такой и флаг…

Лёша любовно подшивает флажки на шпагат, после иранского берётся за израильский.

— Почему это наш флаг рядом с иранским? — подозрительно спрашиваю я.

— Это такой примиряющий символ…

— Опять «обниматься»?.. Не, не хочу — примиряй кого-то другого…

Я знаю, что Лёше непонятны мои мотивы и подыскиваю объясняющий пример. Часто, единственное, что может помочь в подобных спорах, это хороший наглядный пример.

— Представь себе, что в годы Второй Мировой кто-то посторонний — житель Буркина-Фасо, например, — в качестве миротворческого жеста подшивает фашистский флаг к советскому или японский к американскому. Любой русский или американец открутил бы ему башку, нет?..

— Понятно… — кивнул головой Лёша. К кому тебя подшить?..

— К кому хочешь, только не к Ирану… Если на экране наш флаг будет висеть рядом с иранским, после тех тысяч ракет, которые попадали у нас на севере пару лет назад, я потеряю всех своих друзей — усмехнулся я…

— Подшить вас к России?..

— К России подшивай — нет проблем.

И Лёша подшивает Израиль между Россией и Румынией, кляня в душе этих несговорчивых, непонятных, никакими аршинами не мерянных закадычных ближневосточных врагов…

— А что мы будем делать с этими флагами, если не поднимемся на вершину? В этот выход мы на неё вряд ли поднимемся…

— Отснимем этот эпизод на вершине Чапаева… — произносит Лёша, задумчиво оглаживая «бандеровский» флаг. Я оглушено молчу, пытаясь понять по его лицу смысл этой шутки.

— Как это «на вершине Чапаева»?.. Ты это серьёзно?

Лёша поднимает на меня усталые глаза. На этот раз он вполне понимает подоплёку моей реакции…

— Так захотел Гоша. В конце концов, — это же фильм, и сцена с флагами — чисто символическая. Не всё ли равно зрителю, на какой вершине они сняты…

— Подожди … Но фильм-то не художественный, мы же не снимаем К2 в Татрах… Восхождение — вполне настоящее, и мы же не актёры. Это к Сталлоне никто не пристанет с вопросом, почему он стоит на каком-то «Лысом Пупыре», а по фильму — это вершина Эвереста, но мы-то не актёры, — нас поднимет на смех всё альпинистское сообщество… И, вообще, как ты себе это представляешь: мы с тобой, как два идиота, будем стоять с флажками на пике Чапаева, а под нами будет плыть патетический текст о вершине Хана?.. Лёша, ты как хочешь, но меня в этом кадре не будет…

— Не кипятись… — говорит мне Лёша, темнея лицом — я думаю, мы отснимем только флаги… без людей… это будет чистейшая символика — не более того…

Я молчу, я помогаю Лёше подшивать флажки, но я твёрдо знаю, что мне не нравится вся эта затея с флагами: вся… во всех её аспектах…

На вершине Чапаева задувал ветер, и верёвка с флагами выгибалась широкой дугой. Флаги трепетали и протестующе щёлкали, а мы снимали уже наверно десятый дубль… «Сделай шаг влево и присядь» — говорит мне Валера, помня о моём параноидальном нежелании оказаться в кадре — «…и положи конец верёвки на снег…». Я послушно исполняю свой кинематографический долг, но всё во мне кипит и негодует: все многолетние мои рефлексы и инстинкты бунтуют и шипят мне в ухо: «надо валить отсюда, надо валить!..» — валить на седловину, где не известно ещё, найдём ли мы пещеру, в каком она будет состоянии и не потребуются ли длительные снегоуборочные работы…

Я поражаюсь Валериному терпению — хладнокровному, не имеющему временных границ. Я вижу, как Саша Коваль переминается с ноги на ногу и поглядывает в сторону седловины, и понимаю, что ему тоже вся эта затея с флагами кажется нелепой и неуклюжей… У бывшего военного репортёра, у человека, побывавшего с видеокамерой в тех местах, где лопается тонкая скорлупа реальности, выпуская в мир скользких рептилий безумия, где само время застывает от ужаса, как схваченная морозом волна, вся эта манная кашка не может не вызывать саркастического недоумения…

На мой взгляд — взгляд продвинутого любителя, — спуск с пика Чапаева на седловину провешен перилами довольно странно… Не слишком крутой склон, покрытый снегом глубиной по щиколотку, то есть такой, по которому можно спускаться без особых проблем, добросовестно провешен верёвками, а сама седловина, представляющая собой один сплошной гигантский карниз, в нескольких местах недвусмысленным образом проваленный на северную сторону, оставлена на волю случая, при том, что южная, наветренная сторона карниза довольно крута: если улетишь, шансы задержаться — нулевые…

Но вот, что характерно: усталый, в самом конце длинного и трудного перехода, траверсируя крутой карниз с ледорубом «на изготовку», я впервые за две недели почувствовал интерес и вкус к своему занятию… Впервые это было похоже на альпинизм, а не на изнурительный конвейер по переработке мышечной энергии в километры высоты… Обострились чувства и инстинкты, проснулся азарт и, по контрасту с этим азартом, я понял, насколько унылым и бездарным было всё предыдущее… «Ты тут для того, чтобы снимать фильм, и ещё — для того, чтобы перевернуть страницу и начать с чистого листа, а потому — жри и помалкивай…» — в сотый раз напомнил я себе…