В вестибюле нашего корпуса висит почти трогательное в своём простодушном идиотизме объявление:

Я не смог бы придумать более выразительный символ заката и упадка, даже если бы захотел, — не обладаю столь изощрённой фантазией…

Заправляют нашим пансионатом юркие предупредительные пареньки с внимательными маслинами глаз, предлагающие любые курортные развлечения на выбор, начиная с познавательных краеведческих экскурсий и заканчивая быстрой любовью недорогих местных красоток.

Кстати, об экскурсиях… Пока Саша, Лёша и я страдали от военного постравматического синдрома, — прикладывали спиртовые компрессы к ранам души, пялились в высокий выбеленный потолок нашей палаты, с подвешенным к нему за ноги вертолётом-вентилятором, и слонялись по выморочным лабиринтам подсознания, — Гоша, прихватив рюкзачок и тщательно отремонтировав перед зеркалом свой интерфейс, отправился в путешествие в стольный город Каракол.

К моменту Гошиного возвращения, Саша уже часа два, как убыл на поиски пива, в которых он проводил все свои трезвые часы, а мы с Лёшей вели какую-то унылую мертворожденную дискуссию о странностях менталитетов.

Гоша был весел, переполнен впечатлениями, и мы ему сразу же позавидовали.

— Что ты там потерял в этой столице каракуля… — с презрительной ленцой в голосе спросили мы его….

Гоша только и ждал подобного вопроса, и тут же принялся выплёскивать на нас свои впечатления, — оживлённый, круглеющий лицом, то иронически улыбающийся одними лишь аккуратными усиками, то надувающий капризную губку творческого человека.

— Ка-ра-кольский зоопарк!.. — издевательски передразниваю я его, — и что же ты видел в этом зоопарке?..

— Лошадь Каракольского — невозмутимо парирует Гоша — а ещё, я катался на катере и прыгал с него в воду!..

— Голышом?..

— В спасательном жилете… А ещё я получил сеанс мануальной терапии, — как заново родился. Меня массировали тут, тут, и вот тут. Полный отпад…

— Да-а… И сколько же это стоило?..

— Нисколько.

— Как это «нисколько»?..

— А я сказал, что я после Хана.

Мы с Лёшей одновременно сели на своих кроватях, во все глаза пялясь на нашего режиссёра, как только и должно пялиться тварям дрожащим на право имеющего человека…

Подступила ночь — тревожная, роняющая с беззвёздного неба гулкие холодные капли, заполненная шепотом пихт, нервическими громкими смешками, отголосками рока — словно одна за другой бухали далёкие глубинные бомбы, — пахнущая отсыревшими сигаретами и блудом.

Спать не хотелось, ибо, хорошо ли, плохо ли, — наше путешествие подходит к концу, скоро окунёмся мы в бестолковую лабуду будней, и ничто уже не вернётся и не повторится, но пока ещё можно задержаться, продлить, побалансировать на гребне волны в тот самый момент, когда, споткнувшись, она летит уже кубарем на очередной пустопорожний берег.

Саша так и не вернулся из своего рейда по ликеро-водочным тылам, и мы выходим бороздить втроём: Лёша, Гоша и я.

Прозябать в очередном необитаемом ресторане не хочется — да они уже и закрываются, — поэтому мы находим молодёжную дискотеку, достаточно демократичную, чтобы принять даже меня, которого давно уже называют «молодым человеком» только милосердные старушки да жертвы неудачных глазных операций.

По периметру танцплощадки, отделённые от неё беговой дорожкой для официантов, расположены небольшие пластиковые столики. Мы занимаем один из них и заказываем спиртное. Беседуем, перекрикивая раскаты рока, — никто никого не слышит, но после третьего бокала имеет ли это значение… Зато, можно рассеяно улыбаться уголком рта, обжигая горло пламенным Бакарди, — потягивая его через соломинку, ломающую спину верблюда после энного количества коктейлей…, понимающе кивать собеседнику, отмечая про себя, что похож он на шоумена с выключенным звуком, и в то же время — поверх плеча его — запускать глаз в запретную клумбу танцплощадки, выхватывая случайные выражения лиц и тел: вызывающие, призывные, пресыщенные, или же наоборот — вконец отчаявшиеся и беззащитные.

— Ты пробовал Бакарди с Ред Булем?

— Это, как «Куба Либре»?..

— Это — как бейсбольной битой… Официант!.. Нам, пожалуйста, ещё по Бакарди и три баночки Ред Була.

Я верчу в руках запотевшую жестянку. Им обоим столько же лет, сколько мне одному. Лёлик и Болик… Они хотят убить меня сегодня. Смерть от Бакарди — это красиво, но пошло — от «Ред Була»… «И принял он смерть от быка своего…»

Я не торопясь выцедил свой Бакарди, помедлил, давая ему шанс уйти от погони, и пустил ему вослед энергетический бычий напиток.

Покорные фонари, склонившиеся, как «чего изволите», тоскующие за оградой криворогие чинары, черноглазые гарсоны с безъязыкими циферблатами тарелок в вытянутых руках, узкие безголосые выплески танцовщиц, — всё колыхнулось и поплыло в Римановых кривых зеркалах, стол похабно выгнулся, забелели рыбьи пузыри лиц, предметы сделались насмешливы и недосягаемы… Для чего всё это хорошо?.. Я умер… Успешно умер. Вот именно — Я УСПЕШНО УМЕР!..

Губы пережили кессонный зуд и ороговели, как черепаший клюв — они СКЛЕСТНУЛИСЬ!.. Вот и всё — вот и накаркали мне кромешный свет, вот и нагадали…

— Лёшик, я готов… Я УСПЕШНО УМЕР… Не смейся — это всё площадный тансинг!.. Они все ОГОЛТЕЛИ!.. — я царственным жестом обвёл танцующих, — ты видишь мой клюв?.. Нет?.. Тогда я иду танцевать!..

Я помню себя в пунктирных вспышках стробоскопа: ланцетных, фиолетовых, хирургических. Каждая вспышка выхватывала из мрака и впрыскивала в мозг контрастный черно-белый дагерротип: несколько тел, замерших в позах экстаза, выпавших на черный лак ночи конденсатами вскрика. Атомная пляска Нагасаки, лучевые контуры, электрические нити причесок, всплески рук… Пляшущие ошколки… Вот оно: ПЛЯШУЩИЕ ОШКОЛКИ!

Следующее, что я помню: спутанный клубок полуночных аллей, лабиринты шорохов, грузные городовые ели, проседь фонарей в густой шевелюре ночи, быстрые тени с проблесковыми маячками сигарет, чуть истеричные от предвкушения смешки, грибная россыпь окурков у пенька урны, и над всем этим — черная заводь неба и большая ироническая рыба-луна невозмутимо рассекающая серебристую ряску облаков.

Гоша покинул нас: произнёс что-то непоправимо трезвое и растаял, а у нас с Лёшей прорвало плотины души, и клокочущий словесный поток смахнул, смыл в кювет все узкогрудые барьеры, нагромождённые здравомыслием и скупым, остистым воспитанием.

— Я напишу ЕЙ!.. Ты видел её?.. Скажи, что ты о ней думаешь, я должен написать ей?!..

— Она, как мятный леденец…, как острая мята — я понимаю тебя… она — замечательная!.. Но не преувеличивай значение писем, — не увлекайся ПИСЬМЕНАМИ!.. Мы все испорчены романтическими штампами — испорчены напрочь!.. — позапрошлые веки… А мы живём ТУТ, дружище… Мы живём в УДРУЧИТЕЛЬНОЙ реальности!.. Ты ей понравился?.. Вы говорили с ней?.. Ты дал ей понять?..

— Как я могу знать?! Мне кажется…

— Тебе «кажется»?.. Ты не можешь не знать!.. Если ты нравишься женщине, если только ты ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ей нравишься, ты не можешь этого не заметить… Человек не в силах скрывать своих симпатий, а глаз увлечённого отточен и снаряжен микроскопом… Ты можешь увидеть то, чего нет, можешь принять чужое за своё, но ты не можешь проглядеть то, что действительно твоё…, ты не в состоянии — ты не…

— Ты скептик!.. Ты плоский, неисправимый скептик!.. Я напишу ей письмо!.. Я напишу ей… Я…

— Что ты знаешь об этом?! Ты и представить себе не можешь, как это бывает… — это, как обнимать туман или присваивать звёзды, — как пытаться разбить голову об шелковую шаль… Я писал ей такие письма…