Удали в рукопашной схватке русским не занимать. Как в кулачном бою, стена на стену, шли они на десантников смело и решительно. Французы (их было десятков пять) не выдержали столь напористого натиска двадцати человек, шарахнулись в кусты, покатились вниз, в сторону порта.

— Вперед! — призывно выкрикнул Спылихин и побежал по хребту вершины навстречу англичанам. Он увидел мелькавшие справа в кустах красные рубашки.

— За мной!

Фельдфебель резко остановился.

— Стоп! Не стрелять! — Степан узнал авроровцев.

Лейтенант Пилкин, услышав гулкий топот сапог, развернул свою команду и чуть не выстрелил в Спылихина.

— Свои! — предупредил фельдфебель и оторопело уставился на лейтенанта.

— Вы откуда, черти?

— А мы из тех же ворот, откуда весь народ, — скороговоркой ответил Степан.

— Присоединяйтесь!

— Есть!

— Вперед, орлы! — Лейтенант с саблей в руке устремился к северному мысу.

Слившись в одну команду, моряки и волонтеры побежали за офицером. Впереди, сзади и внизу гремели выстрелы, разносились то русские, то английские, то французские воодушевляющие возгласы. Бой на Никольской сопке шел по всей вершине, от перешейка до мыса, всюду переходя в рукопашную схватку…

Англичане так и не овладели Озерной батареей. Их первые ряды были от нее саженях в тридцати, когда с «Авроры» неожиданно громыхнули десять крупнокалиберных стволов. Десантники сразу же оставили дефилс и полезли на сопку. Обманывая друг друга и себя, они не

сознавались, что батарея оказалась им не по зубам, убегали от русских артиллеристов, но делали вид, якобы торопились на выручку товарищей. А навстречу им бежали в беспорядке те, к кому они хотели присоединиться. Охваченные животным страхом, английские, французские моряки и солдаты морской пехоты не подчинялись офицерам, размахивающим саблями и пистолетами. Те, кто по вершине сопки добежал до мыса, могли рассчитывать на спасение: по его покатистому склону можно легко спуститься к берегу и добежать до гребных судов. Однако почти в безвыходном положении оказались французы, которые поднялись на Никольскую сопку по крутому скалистому берегу или высадились на перешейке. Команды русских моряков, солдат и волонтеров отрезали им путь назад и вперед, заставив скопиться у тридцатисаженного обрыва. Здесь для французов и разыгралась трагедия. Не решаясь прыгать с обрыва — полет вниз равносилен самоубийству, — они бежали куда глядят глаза. Одни попадали под выстрелы или натыкались на штыки, другие ныряли в кусты и улепетывали в сторону порта, третьи, подталкиваемые обезумевшими товарищами, с диким воплем летели со скал и разбивались о камни.

Фебрие де Пуант, видя гибель и паническое бегство своих матросов и солдат, приказал высадить на сопку дополнительный десант в две сотни человек. Однако и новая партия, высадившись на межсопочном перешейке, поддалась на суше общей панике. Нет слов, были среди англичан и французов смелые люди, но и они не могли устоять перед русскими, сплоченными в бою, самоотверженными, бесшабашно храбрыми и сильными духом.

В один момент двое французов с разных сторон бросились на Спылихина. Фельдфебель обнял их за шеи и, сильно сжав, поволок за собой.

— Робяты! Помогите! — заорал он, не зная как избавиться от опасной ноши. Но вот судорожно задергался один француз, взвыл и замолк второй. Тела ослабли. Спылихин грузно повернулся назад. Перед ним стояли солдат Раис Сидоров и чернявый паренек-камчадал лет пятнадцати-шестнадцати. Со штыка солдата по стволу ружья стекала кровь; охотничий нож и правая рука паренька были также окровавлены. Раис, нервно поморгав белесыми ресницами, выругался по-татарски и бесенком исчез. Молодой камчадал стоял заметно побледневший. Беззвучно открывая рот, он жестами показывал фельд-

фебелю, что ношу можно бросать на землю. Безжизненные тела свалились на траву. Откуда-то появился высокий старик-камчадал с раструбным кремневым ружьем.

— Внук это мой, — словно извиняясь, сказал он. — Парень немой.

Спылихин, перешагнув через труп француза, благодарно потрепал паренька за шею.

— Твой — не твой внук, я не разобрался, — сказал Степан, — но парень, что надо! Молодец!

— Он немой, грю, но он мой родной внук, — снова попытался объяснить старик-камчадал, однако фельдфебеля рядом уже не было.

Жаркая рукопашная схватка завязалась у обрыва, около тропы, по которой французы недавно цепочкой вскарабкивались на вершину сопки. По ней же десантники намеревались вернуться к своим судам. Но одно дело неторопливо двигаться гуськом вверх с уверенностью, что русские уже не смогут оказать серьезного сопротивления, и совсем другое — в-страхе поспешно уносить ноги, когда у обрыва скопилось множество людей. Не стоять же в очереди к тропке, когда на вершине сопки русские неудержимо и отчаянно рвутся в смертельный бой. А отступающие прибывали и прибывали к опасному месту спуска. Беспорядочно отстреливаясь, панически боясь штыков, французы теснились к обрыву. Толкая друг друга, они с истеричными криками падали вниз, кубарем катились по крутому скалистому откосу, цепляясь за камни и кусты. Но самые храбрые из десантников, оградив огнем и штыками отступающих, продолжали сражаться…

Потом активный участник боев в Камчатке французский офицер Эдмонд дю Айн напишет статью «Тихоокеанская кампания. Петропавловская экспедиция». Ее напечатают газеты и журналы многих стран мира. Вот как он будет оправдывать своих подчиненных, а заодно и себя:

«В нации, исключительно военной, как наша, нельзя вообразить, в какие особенные отношения поставлен офицер, назначенный действовать с матросами на суше. Перенесенный с одной стихии на другую, матрос подвергается странному изменению: он, который на корабле раб дисциплины, с удивительным хладнокровием переносит все опасности, совершенно изменяется, лишь только оставит свою плавучую отчизну. Храбрость и добрая воля остаются те же, но, в противность рассказу басни, касаясь зем

ли, он теряет качества, составляющие его силу. Увлекаясь впечатлением минуты, не зная требований нового для него рода дисциплины, он не способен к службе, в сущности простой, но изучать которую препятствуют долгие и отдаленные походы. Так и здесь, ввиду храброго неприятеля, знакомого с местом действия, с превосходной дисциплиной, эта была капитальная ошибка. Мы изведали это горьким опытом…»

Продолжим описание сражения на Никольской сопке устами Эдмонда дю Айна, положась на его объективность, ибо кому лучше, как ни офицеру с брига «Облигадо», знать в подробностях действия англо-французской эскадры в этой битве. Итак:

«…У нас были важные потери. Из офицеров, командовавших авангардом, один убит впереди своих моряков, а другой, с «Эвридики», опасно ранен и принужден возвратиться на судно. В нескольких шагах от того места, где пал мичман Гикель, брат его поражен в голову. Дело на вершине горы все более и более усиливалось, и на многих пунктах действовали штыками. Густота леса не позволяла различить в нескольких шагах своих от неприятеля; недоумение увеличивалось еще тем, что англичане и часть русских имели одинаковую красную одежду… Ла Грандьер вынужден был начать отступление. Отступали в порядке, сколько позволяла местность. Русские, не занимая гребня горы, в некотором расстоянии выжидали нашего отступления. Они направили все выстрелы на шлюпки, где было множество народу. Огонь мог быть убийственным. Шлюпки не защищались пушками с кораблей, кроме одного «Облигадо», который, воспользовавшись дувшим ветром, встал в трех кабельтовых от берега. Лейтенант корабля господин Бурассэ командовал гребными судами. Смерть нашла его там… У нас было много жертв. Мы потеряли треть своих людей… Судя по цифрам, офицеры дорого заплатили за свою честь; из офицеров «Эвридики», участвовавших в деле, только один не находился в этом списке. То же самое и на «Облигадо», который потерпел более других… Молчание, хранившееся до сих пор о печальном дне 24 августа 1854 года, было более чем незаслуженное забвение; это истинная несправедливость, потому что молва, которая любит преувеличивать то, чего не знает, назвала поражением, постыдным для чести флага, то, что было расстройством, происшедшим от невыгодных условий, неблагоразумно приятных…»