Однако Пепеляева несколько озадачило то обстоятельство, что хозяйка при сегодняшней встрече была к нему слишком официальна и холодна, тогда как прежде он пользовался ее заботой и уважением. Но Пепеляев и это постарался объяснить ее нежеланием выказывать ему предпочтение перед Сыровым и Дитерихсом.

Васса Родионовна, укутав плечи в пуховую шаль, сидела в кресле, вдавившись боком в его мягкую спинку. Ее слегка познабливало.

Владимир Саввич, куря трубку, расположился на мягком пуфе возле ее кресла.

— Уважаемая Васса Родионовна, — продолжал начавшийся разговор генерал Дитерихс. — Смею своей честью вас заверить, что самое большое горе в стране от гражданской войны переживает крестьянин Сибири. За это он достоин особого сожаления. Сожаления за свою покорность христианина, безропотно переносящего господне наказание, ниспосланное русскому народу. Народу, осмелившемуся искоренить в государстве власть царя — земного божьего помазанника на царствование. Сибирский пахарь, Васса Родионовна, истый «богоноситель».

Васса Родионовна, подавшись вперед, перебила генерала:

— Нет уж, окажите милость, Михаил Константинович, и увольте меня от жалости к сибирскому мужику. Слышать не могу об его покорности. «Богоносителем» его зовете. Да будь он проклят этот «богоноситель», ставший «поносителем» веры Христовой. Вы, Михаил Константинович, для Сибири чужак, пришлый человек. Простите за сказанные слова и не сочтите их для себя обидными. Жалеете мужика нашего, не зная его житейских повадок. Я кондовая сибирячка, а посему и права, обвиняя мужика в отходе от веры. Вера Христова в Сибири в ком была, как гранит, нерушима? В купеческом сословии! Купечество по всему великому государству ставило храмы, украшая их на свои трудовые капиталы. Верьте мне на слово, что наш мужик в бога верил, ибо боялся его. Знал, что божья кара за содеянные грехи на земле чаще всего оборачивалась для него зуботычиной городового. Да разве крепка была вера у мужика, когда большевики своей ересью о боге легко отлучили его от веры? Разве не большевики твердят, что на небе нет никакого бога, как не стало на земле его помазанника царя земного?

Мужик рад таким словам большевиков и верит им, потому что видит, что, кроме царя, в государстве не стало и господ, не маячат на углах и городовые. Должна признать, что мужик наш не без ума и живо смекнул, что мастеровые правду говорят, поучая его, что главная сила в руках самого мужика для обихода своей жизни, что мужик-пахарь ровня фабричному рабочему человеку. Мужик понял. Царь был сила. Какая сила! Господа тоже были со всякими правами. А рабочий с оружием в руках смял их в семнадцатом году. И господь не спас их, хотя и почитался их заступником.

— Все это так, Васса Родионовна. Есть доля правды в ваших словах. Ваша обида на мужика понятна и не подлежит осуждению. Но должны вы понять, что безверие мужика народилось от растерянности его перед свершением революции, нарушившей многовековой уклад его житейской стези. Нынешнее безверие мужика временно, как временна и свершенная революция. Былая Россия возродится. Возрождение произойдет через веру Христову.

— Когда же? — спросила Васса Родионовна.

— Когда народ, устав от братоубийственной войны, начнет искать покой в благодати церкви — дома господня на земле.

— Когда же наконец устанет народ? Ведь два года кровеним и душим друг друга, а в мужичье усталости как не бывало, и к покою его не тянет, и смирение в нем не заводится.

Сыровый хорошо понимал по-русски. Вслушиваясь в разговор Дитерихса с хозяйкой, он убедился, что победы большевиков лишали людей имущих классов ясности мышления. Все бесконечно говорили, выдвигали проблемы, но для решения их не находили выхода.

Сам Сыровый тоже не мог уяснить, что будет с Россией после окончательной победы большевиков. Как они установят в необъятной стране задуманную ими диктатуру пролетариата.

Сыровый отчетливо понимал, что будучи одним из вдохновителей чешского мятежа, возглавляя чешские легионы в Сибири, он теперь тоже подвержен всем опасностям, которые могут подстерегать десятки эшелонов подвластных ему воинов на совместном пути с отступающими войсками адмирала Колчака. И декабрьскими ночами, страдая головной болью и бессонницей, жалел, что чешские эшелоны все еще не во Владивостоке.

Пепеляева разговор раздражал перепевами о религии и мужике, набившими оскомину. У Пепеляева была своя цель посещения Красногорова. Он намеревался продать ему рубины и изумруды. Самоцветов у генерала скопилось изрядное количество — подарки уральских промышленников. Но настроение хозяйки было не в его пользу, а без нее Красногоров ничего не решит.

Владимир Саввич слушал жену с опасением, боялся как бы она не села на любимого конька и не начала обвинять гостей, что именно они виноваты в поражениях колчаковских войск.

В комнату вошла миловидная девушка с вороненой косой на левом плече. Увидев ее, Васса Родионовна спросила:

— Маруся, чего пришла?

— Барина полковник спрашивают.

— Извините, господа. — Красногоров вышел из комнаты вместе с девушкой. А Васса Родионовна возобновила разговор.

— Не устает народ от братской крови, Михаил Константинович. Выходит, мужик — русский мастеровой и пахарь, будто двужильные. А вот мы устали. Раньше их устали! И помогли нам устать душевно и телесно господа генералы, всякие военные начальники.

— В словах ваших незаслуженные обвинения.

— А по-моему, заслуженные. Вам купечество, чиновничество, дворянство и церковь дали возможность установить в государстве порушенную мужиками законность. А вы что сделали? Понадевали погоны с орденами и стали друг перед другом старыми заслугами похваляться, вместо того чтобы воевать с большевиками. Правду говорю? Правду! Солдаты да казаки по вашим советам воевали на совесть, пока не поняли, что из-за ваших генеральских склок им свои головушки под пули совать вовсе будто ни к чему.

Сами посудите, что за это время Сибирь при вашей власти перевидала, каких клятв и посулов наслушалась. Своими глазами каких только политиков я не перевидала. Сначала власть Сибиряков. Потом эта самая директория. При ней генерал Гришин-Алмазов иноземцам не угодил. Иванов-Ринов обозлил армию погонами и муштрой. Следом Колчака над собой главой поставили. Теперь улепетываем от большевиков, которые, по вашим пророчествам, должны были до единого с голоду помереть.

Все вам, господа генералы, Сибирь предоставила для ее спасения. Хлебом, маслом и мясом кормила. Золото вагонами в ваших руках. Купечество перед вами свои карманы не зашивало.

— Беда не в ошибках генералов, Васса Родионовна.

— А в чем же, Анатолий Николаевич, дорогой наш землячек? — улыбаясь, спросила Пепеляева.

— В том, что не было найдено политического единства.

— Так этим бы занимались политики. Вам же, генералам, нужно было только воевать. Но вы везде старались носы совать и стукать лбами политиков. Вот вас, к примеру, взять. Сибирь на вас надеялась. Верила, что сумеете защитить ее от генералов-чужаков, присоединившихся к ее жирному пирогу. Помню, говорили вы нам, что мыслите начать борьбу с большевиками не только за Сибирь, а за всю Россию, Колчака попервости славили. Потом слышно было, что обуяла вас мысль самому власть в руки над Сибирью забрать.

Всех вас возле власти губит стремление к ней, и добиваться ее не гнушаетесь бабьим способом — завистью и склоками. Все сословия в том повинны. О дворянах и говорить не хочется. Они с давних пор незадачливые заступники за народ. Сами суют голову в петлю.

Издавна почитались дворяне опорой царского трона, а в семнадцатом, как у царя власть отняли, они зайцами от него в разные стороны разбежались. Нет, господа хорошие, я на всех в обиде. За ваш обман в обиде. Пообещали не отдать большевикам Сибирь, а теперь всем понятно, что отдадите.

В комнату вошел Красногоров в сопровождении высокого однорукого полковника.

— Вассушка, позволь тебя познакомить с комендантом станции господином Несмеловым.