— А-а! Плиятер! Изволя-я! Табаки… ха! ха! ха!..

Торг кончился. Мы пошли в лодку.

— Анда! Рыба! Э-э! Яичка-а! Э! Анда-а! — кричали маньчжуры, теснясь толпой около нашей лодки. Маньчжурки робко заглядывали из-за толпы на нас и переговаривались между собой, размахивая своими широкими рукавами. Толпа теснилась, теснилась и до того нажала стоявших впереди, что двое из них повалились в воду. Шум и хохот поднялся ужасный; свалившихся не пускали на берег, благо неглубоко; крик и брань перемешивались со смехом и среди всего этого слышались крики.

— Анда! Купи-и!.. Яичка!..

Мы отчалили от берега.

Стемнело. В двадцати верстах от Айгуна мы остановились у нашего русского берега, у казачьей станицы, — второй от г. Благовещенска.

Первая станица построена против Айгуна. Она называется «Неожиданной», потому что строилась ночью и в одну ночь была построена, к удивлению маньчжур. Удивляться тут собственно нечему: вся станица заключается только в одной избушке, при которой содержится почтовая станция.

Вторая станица от города, у которой мы пристали ночевать, — получила на Амуре некоторую особенную известность. Жители этой станицы, в первый год своего заселения, по чьему-то разумному совету, задумали сделать из местного дикого винограда вино, чтобы поднести его начальнику края, когда он будет проезжать по Амуру. Долго и безуспешно трудились казаки, много истребили винограду, много потратили времени на приготовление вина, но наконец добились-таки своего, — сделали.

Наступил известный, нетерпеливо ожидаемый день. С трепетом сердечным и с дрожанием в ногах, выборные от станицы старики поднесли начальнику края целую бутыль какой-то буроватой жидкости.

— От нашего усердия… Вашему высоко… продукты… так сказать, с покорностию… — мямлили выборные, едва удерживая в руках бутыль.

— Что? Что такое? — в немалом удивлении спрашивал начальник.

— От нашего усердия… то есть… одно слово… продукт…

Ничего не понимая, начальник обратился с вопросом к сотенному командиру, непосредственному начальнику выборных.

— Они ваше-ство… местный продукт… — начал сотенный и сам спутался.

— Что вам, ребята, нужно? — обратился начальник края опять к выборным.

А они стоят ни живы, ни мертвы, едва держат бутыль и испуганные строгим взглядом своего сотского командира, думают: пришел нам последний час.

— Что же вы молчите? — снова спросил начальник.

— Превосх… Лозы виноградные… местный настой…

— «Продукт! Продукт!» — сердито шептал сотенный командир, дергая за полу одного из выборных.

— Подносим… от трудов… — медленно мямлили выборные.

— «В память вашего посещения», — подшептывал сотенный командир, по всему вероятию, автор неудавшейся речи.

Начальник края слушал-слушал и наконец потерял всякую надежду что-либо понять из бессвязного лепета струсивших казаков. Велел он поставить бутыль в комнате, но вина проглотить не мог, — тут же и выплюнул, проговорив: «фу ты, гадость какая!». Выборные дрожали и низко кланялись, а сами инстинктивно пятились к дверям.

— Благодарю! Можете идти… — сказал наконец начальник и казаки торопливо улизнули из комнаты.

Долго они вздыхали, стоя на крыльце, и обтирали рукавами своих праздничных кафтанов раскрасневшиеся и покрытые градом пота лица.

Рассказывали впоследствии, что знаменитая бутыль «с местным продуктом» была отдана на пароходе матросам; матросы пили, морщились и ругали казаков за то, что они приготовили такую «бурду»; сотенный командир тоже ругал их неучами и болванами, за то, что не могли порядочно сказать коротенькой речи; казаки ругали сами себя, уж Бог знает за что, и таким образом дело окончилось взаимными ругательствами.

Простояли мы у этой станицы до рассвета. Утром казаки подошли к нашей лодке. Мои рабочие напомнили им о виноградном вине, о том, как они представлялись с ним к начальнику, и казаки принялись ругаться…

Чем далее мы плыли, тем лучше становилась растительность. Стали попадаться леса дубовые, ясеневые, липовые: течение Амура, начиная от г. Благовещенска, круто поворачивает на юг и в таком направлении продолжается верст на шестьсот, почти до ст. Михайло-Семеновской, откуда делает крутой поворот к северу.

На третий день нашего плавания мы добрались до впадения реки Буреи в Амур. Быстрая и широкая Бурея, впадая в Амур с левой (северной) стороны, как будто раздвигала горы, стоящие с обеих сторон при ее впадении. Вода этой реки значительно холоднее воды амурской и по рассказам казаков, — она верст на десять течет самостоятельно, не сливаясь с водой Амура. Я утомился порядочно и, добравшись до ст. Иннокентьевской, остановился в ней отдохнуть.

II

Станица Иннокентьевская останавливает на себе внимание путешественника потому, что она выдается из ряда тех бедных станиц, мимо которых мы проплывали, в ней не так заметен тот казенный характер амурских станиц, домишки которых построены на известное расстояние один от другого и вытянуты по окраине берега, для того, чтобы станица казалась многолюдной. Иннокентьевская и без этих искусственных мер — довольно населенная станица. В ней есть весьма красивая деревянная церковь, какой до сего времени город Благовещенск не имеет; торговое значение этой станицы впоследствии должно упрочиться, как среднего пункта между городом и Хинганским хребтом, а за Хинганским хребтом в Амур впадает с правой (южной) стороны река Сунгари, по берегам которой большое население маньчжур. Все это дает надежду видеть впоследствии на месте Иннокентьевской станицы город.

На второй день моего приезда в Иннокентьевскую, у берега этой станицы показалось несколько маньчжурских лодок, и одна из них имела на себе нечто вроде каюты. Лодки поднимались вверх по реке на шестах и бичевником; оборванные маньчжуры тянули лодки и, проходя по берегу мимо станицы, все оглядывались назад, на ту лодку, где была каюта: они видимо ждали приказания остановиться. Действительно, из каюты высунулась ожиревшая фигура краснолицего маньчжура; он что-то крикнул рабочим и лодки пристали к берегу. Вблизи лодок тотчас был раскинут шатер и краснолицый маньчжур вылез из своей каюты: он был высокого роста, держал себя важно и, проходя в раскинутый шатер, не обращал никакого внимания на раболепные поклоны своих рабочих. Этот важный маньчжурский барин был какой-то чиновник, занимавшийся торговыми делами: он плавал вниз по Амуру и вверх по реке Сунгари и теперь возвращался обратно в Айгун после своего торгового путешествия.

Около шатра задымился костер, забегали суетливые фигуры прислуги. Рабочие сели в сторонке и тоже развели огонь, приготовляясь к трапезе. Я подошел к шатру хозяина, заглянул в него, но войти не хотел, опасаясь встретить в нем негостеприимного маньчжурского нойона; но владелец лодок заметил меня и весело замотал головой. Я вошел. Он сидел на ковре, сложив ножки калачом, и курил трубку; знаком руки он пригласил меня сесть с ним рядом и стал внимательно рассматривать мой костюм. Так как я не знал по-маньчжурски, а он не смыслил ни слова по-русски, то наши разговоры ограничивались только одним: айя да айя. Он потреплет меня по плечу и, улыбаясь, скажет: «урус айя»; я тоже потреплю его по плечу и проговорю: «маньчжур айя». И — оба довольны, что понимаем друг друга, стало быть и желать лучшего не надо. Через несколько времени внесли в шатер чай, араку (рисовую водку) и разные закуски, которые сразу ударили в нос запахом чесноку и свинины.

— Урус айя! — снова говорил маньчжур и показывал руками, что надо есть.

— Маньчжур айя! — отвечал я, показывая на горло, что сыт.

Маньчжур замотал головой и снова приставал ко мне с неизменным: «урус айя». Отказываться было неловко, но и есть приготовления маньчжурской кухни тоже не доставляло большого удовольствия. Я крикнул своего рабочего и велел принести бутылку с коньяком, взятую мною на дорогу. Маньчжур выпил, потер себе живот и не знал, как бы выразить свое расположение ко мне; он брал меня за руки и подносил их к своей груди, закрывая глаза, потом, помолчав несколько времени, горячо произносил: «айя! урус айя да айя!».