За Дризге последовал Монин. Он болел тяжело и мучительно боролся со смертью. Ярость тугим узлом стягивалась в нашей груди. Покойного отнесли в вагон, где нашел свое место Дризге. Когда выносили труп, Яков Монин — брат умершего, не выдержал, ухватился за покойного и начал всхлипывать как ребенок. Я первым на него напустился:

— Сейчас не время для слез! Встань! Он не только твой брат!

Яков понемногу успокоился.

Монин родился в Акмолинске, был солдатом, после свержения царя одним из первых поднял знамя Советов в Акмолинске и стал красным командиром. Он добросовестно работал вместе с Кривогузом. Был грамотным, смелым, боевым членом президиума нашего совдепа, комиссаром по делам контрибуций. В Акмолинске у него остались старики — отец с матерью — и молодая жена…

Проехали Барнаул. Купили там около фунта масла и хлеба, подкрепились. Но голодным и изможденным поможет ли такая пища? Лучший кусок мы отдавали больным. Свежую воду, которую доставали с перебоями, мы, несмотря на сильную жажду, тоже берегли для больных.

В нашем вагоне особенно тяжело болели матрос Авдеев и товарищ Мелокумов. В другом вагоне скончались двое — Мартынов и Пьянковский, оба акмолинские, Мартынов — рабочий Спасского завода, Пьянковский — горожанин, кузнец, поляк по национальности. Оба — члены совдепа. Пьянковский был комиссаром труда. У обоих в Акмолинске остались жены и дети. Перед смертью Пьянковский пел «Марсельезу». Поляк с лирической романтической душой, даже умирая, пел…

Когда проезжали Барнаулский уезд, наше положение заметно улучшилось, только по-прежнему омрачала настроение смерть товарищей.

«Батыры» атамана нарочно хотели заморить нас голодом, это было понятно по тому покойницкому вагону, который нам добавили. Не говоря о других продуктах, ни даже хлеба для нас не запасли. Вдобавок на многих станциях совсем не оказывалось никакой еды. Изредка можно было увидеть крестьянку с буханкой хлеба, а других продуктов совсем не было. Вся беда в том, что, во-первых, продуктов недостаточно у самих крестьян, а во-вторых, они ничего не хотели продавать на колчаковские деньги. Да к тому же местное население вообще страшилось колчаковцев.

На одном из полустанков наш состав задержался долго. Верстах в пяти от железной дороги виднелся поселок. Четыре конвоира где-то достали пару лошадей, запряженных в сани, взяли с собой по одному арестанту из каждого вагона и поехали в поселок… Вернулись с хлебом. Большую часть забрали себе, остальное разделили на два вагона.

Как было дело? Ворвавшись в поселок, атаманцы потребовали хлеба. «Сами сидим голодными», — ответили крестьяне. Солдаты побывали в каждом доме, ни у кого хлеба не оказалось. Улучив момент, один из наших товарищей потихоньку шепнул крестьянину, для кого хлеб. Крестьянин с досадой заметил: «Почему ты об этом давеча не сказал, мы ведь не знали вас!» Положение сразу изменилось, крестьяне моментально натащили хлеба. Они усердно собирали все, что можно было, до последней крошки, пока солдаты атамана не сказали: «Хватит, некогда, поезд ждет».

На станциях Барнаулского уезда нашим товарищам, которые ходили за хлебом и табаком, иногда удавалось захватить газету на русском языке — «Алтайский луч». Ее материалы отличались от омских газет, держалась она более или менее против Колчака, видимо, ее издавали эсеры. Из этой газеты мы узнали немало новостей.

«…Президент Америки Вильсон для сохранения спокойствия в Европе созывает конференцию на Принцевых островах. На этой конференции будет обсуждаться вопрос о водворении мира в России. На конференцию приглашаются от России вместе с другими также представители большевистского правительства».

Газета сообщает, что Колчак якобы ответил: «Если будут приглашены представители большевиков, мы отказываемся от участия в конференции».

В газете писалось о том, что в России эсеры и меньшевики, договорившись с большевиками, намерены объединиться и выступить против Колчака. По этому поводу руководитель эсеров Чернов выпустил воззвание: восстать всей Россией против Колчака! После объединения с эсерами и меньшевиками большевики согласились созвать учредительное собрание.

Это сообщение газеты приободрило наших товарищей, особенно левого эсера Трофимова.

— Ничего, Сейфуллин, теперь будет хорошо! Теперь будет хорошо! — несколько раз обрадовано сказал он.

По сведениям газеты, все рабочие железной дороги Сибири, все крестьяне и кооперативные объединения настроены против Колчака.

В достоверности этих сведений мы не раз убеждались сами.

— Теперь долго не протянешь, гад! — все чаще слышалось в нашем вагоне.

— Сообщалось, что в Алтайской губернии крестьяне подняли бунт против Колчака, но неудачно. Были силой подавлены. Руководители восставших скрылись в Алтайских горах.

В барнаулском губернском правлении кооперации колчаковцы произвели обыск и посадили в тюрьму руководителей правления. Колчак не раз запрещал алтайскую газету, не раз накладывал штрафы и привлекал к ответственности редактора.

Но запрещенная газета продолжала выходить под другим заголовком. Одно время ее называли «Зарей Алтая». Потом переименовали в «Новую зарю Алтая» и, наконец, она стала «Алтайским лучом». Все эти данные сообщала сама же газета.

Но когда мы стали приближаться к Семипалатинску, наше положение ухудшилось. Опять без хлеба, опять вода не каждый день.

Когда нас выводили, мы набирали снегу в мешок, в котором держали каменный уголь. Снег таял у печки, и мы пили эту грязную жижу. Но даже и снега конвойные солдаты не давали набрать побольше… Несколько дней подряд бушевал буран. Поезд подолгу стоял, как будто машинисты нарочно медлили, старались оттянуть час нашей смерти.

Авдеев плох. Он весь дрожит, едва встает на ноги. Как-то раз он хотел подойти к двери, но его схватила судорога, и матрос беспомощно остановился. Он раскачивался из стороны в сторону, хотя поезд стоял. Страшно было глядеть на него. Впрочем, любой из нас имел вид не лучше. Угольная пыль впиталась в поры, на лице видны только одни глаза. Пыль в ноздрях, в ушах, во рту.

Все ждут, чтобы привезли скорее, хоть куда. Но поезд не торопится. Разбушевавшийся буран не дает ходу. Мы изнемогаем, ждем. Самым выносливым среди нас оказался товарищ Катченко. По всем нуждам — за табаком, дровами, за водой и хлебом ходил всегда он, словом, Катченко был нашим старостой. Мужественный украинец, он с достоинством представлял свою нацию.

На одной из остановок стонущий Авдеев попросил:

— Катченко, достань стакан молока… Если достанешь, я не умру, жизнью тебя прошу!..

У Катченко на глаза навернулись слезы. Вместе с конвоиром он отправился на станцию и спустя полчаса появился со стаканом молока. Быстро вскипятили его на печке и подали Авдееву.

Мы все верили, что это молоко помогло Авдееву остаться живым. Не отходила от матроса товарищ Кондратьева, единственная женщина среди нас. Днем и ночью она ухаживала за больным.

Долго мы добирались от Барнаула до Семипалатинска. Иссохшим, бледным, окончательно «дошедшим», нам перестали выдавать воду. Не разрешали снега вдоволь набирать. Иногда раз, иногда два раза в день выводили на прогулку, во время которой второпях мы хватали куски льда и снега. Талую воду в первую очередь отдавали больным, а остаток, иногда по стакану, даже по полстакана делили между здоровыми. Человек терпит голод дольше, чем жажду. Только сейчас, в этом вагоне, я узнал, что вода — самое дорогое на свете. «Эх! Где же вы, журчащие горные ключи и ручьи, через которые я не раз шагал равнодушно?»— невольно думалось мне.

Прибыли в Семипалатинск на рассвете. Наши вагоны отцепили на товарной станции. Мы достали воды, напились, облегченно вздохнули. В двух верстах от нас виден город. Солнце взошло, нас вывели из вагона и не торопили, как обычно, а дали возможность умыться снегом.

Куда ни глянь, всюду толстый слой пушистого снега. Семипалатинск напоминает большой многолюдный поселок. День теплый. На небе ни облачка. Чистый белый снег в лучах солнца переливается, играет. На товарной станции несколько казахов грузят на сани бараньи туши.