— Превосходство интеллекта никогда ничего не значило в этой сфере деятельности, — Костя взглянул на Денисова и нехорошо усмехнулся, — ровным счетом ничего. Факт поразительный, но это так. Разве что в процессе редукции вариантов. — Денисов, не заметив Цветковского взгляда, сидел, вытянув ноги, в кресле — на лице выражение скрытой досады и нетерпения. — Современная женщина плюет на интеллект и, пользуясь атрибутами собственной внешности, извлекает из нее способы порабощения мужчины. — Костя снова усмехнулся, еще неприятней. — Но я отвлекся. Сформировавшись по эталону учительниц, мужчины присвоили себе определенные женские черты, считая их достойными. В семье — то же самое: мать — защитник, отец — всего лишь координатор. Современный мужчина с пеленок ведом, ласкаем женщиной.

Нонна слушала, разглядывая коллекцию Петькиных значков, висевших на стене на черной бархатной тряпице, Денисов смотрел в окно, все это он уже сто раз слышал. Костя все больше заводился. В Тане же снова нарастало раздражение.

— Костя, хватит, — голос у Тани задрожал. В голову ему не приходило, что этим разговором он унижает и ее, и Денисова, и себя. И не случайно это делает. Медленное подтачивание корней. Грызун подгрызающий. И любой повод для него хорош... — Пошли ужинать, — сказала Таня.

Потом они долго ужинали, и было, наверное, уже поздно, потому что мальчишек начали созывать со двора домой. «Федя, Федя», — кричала со своего пятого этажа мать Петькиного приятеля, обычно она начинала звать его загодя: часы можно не проверять, сейчас без четверти девять... Они ужинали, Костя с Нонной с неостывающим пылом обсуждали все ту же проблему. Таня ушла на минутку к мужу в кабинет — позвонить Лене.

— Я шепчу в трубку, — сказала Таня, — они сидят на кухне, все слышно. Приезжай. Интересный для тебя персонаж.

— Кто?

— Костина аспирантка.

— Не могу, работаю.

— Послушаешь, поужинаешь и убежишь.

— Танька, почему у тебя такой голос?

— Не спала.

— Ссорились?

— Нет.

— Наоборот?

— Да.

— Все хорошо?

— Все плохо.

— Костя?

— Всё вместе. А ты как?

— Ничего, сейчас муж придет, задержался на работе.

— Приезжайте вместе, близко же!

— Не заставляй меня проявлять слабохарактерность. — Отбой, бросила трубку — творческий процесс. Зря Лена пропускает такую тему, хотя, честно говоря, тема тут ни при чем: Таня ее как неотложку вызывала, в торопливом ее шепоте Лена этого не уловила...

Наконец-то Таня позволила себе на минуту расслабиться, села в денисовское вертящееся кресло, вытянула ноги; на кухне толковали все о том же, пусть, захотят чаю — придут попросят.

Когда они познакомились с Леной? Не так давно, года четыре назад...

Денисовой позвонили из одного журнала, ответственный секретарь просил зайти, благоговейно передала Вера Владимировна. Таня зашла не сразу, сначала забыла, потом было некогда, потом звонили еще и еще раз — история тянулась с полгода, и наконец... «Не угодно ли даме присесть?» — ответственный секретарь встал и оказался высоким джентльменом в куртке до колен, с волосами почти длинными, с лицом, сколоченным наспех, но слегка облагороженным очками в роговой оправе. Глаза из-под очков выглядывали разноцветные, холодные, один чуть забирал в сторону. «Та самая дама, чьего благорасположения вы, насколько мне дано судить, давно добивались», — пропустил замшевый Танин провожатый сквозь противотанковый заслон неровных зубов. «И чье грядущее творчество несомненно послужит к украшению нашего достопочтенного органа», — в тон ему ответил разноцветноглазый. И стало понятно, что редакция — тесный маленький мирок, где все обо всех известно, все так надежно отлажено, что витиеватые фразы произносятся сами собой, и внезапная отмена этого изысканного стиля повлекла бы неисчислимые затруднения в общении. Видимо, здесь давно разучились говорить иначе, как не умел разговаривать иначе, допустим, Виктор, пользовавшийся, наверное, даже в постели только научными терминами, или муж, не по возрасту обожавший студенческий жаргон. Здесь же играли, и, как им представлялось, удачно, в персонажей Стерна, Троллопа, Диккенса и Теккерея, Таков был здешний стиль: возможно, они кончали еще послевоенные английские спецшколы, где читались лекции о средневековой литературе и изучался Чосер, где отводилось время для обсуждения — на английском языке! — животрепещущего вопроса о том, как подсаживать даму в карету и в каком порядке произносить тосты за праздничным столом, и многих других тонкостей, необходимых, скажем, для обитания в мире дипломатическом, но отнюдь не обыкновенном. Жизнь же распорядилась так, что действовать им пришлось в мире обыкновенном, они же по-прежнему цеплялись за тот, нереализовавшийся мир, в силу его неосуществленности до сих пор казавшийся единственно прекрасным. Им приходилось возвышать мир нынешний, вторичный, наполненный журналистской суетой и текучкой, до уровня собственной, неоцененной значительности.

Все это Таня отметила мельком, по привычке отмечать и замечать, догадываясь, что у этих людей существуют немалые трудности в способах самоутверждения. И тем не менее получасовой разговор с ответственным секретарем ей скорее понравился: бескорыстным его служением делу, нежалением на неизвестного автора времени, теми советами, которые ей давались. Все это было умно, достаточно тонко и свидетельствовало о внимательном знакомстве с текущими публикациями. Витиеватость речи не исчезла, но появилась в ней основательная, тяжеловатая серьезность. Таня согласилась попробовать написать, честно пробовала, ничего не получалось. После этого Михаил Алексеевич, так звали ответственного секретаря, звонил еще несколько раз и однажды попросил разрешения «нанести визит», явился к ним на Кисловский с цветами, в той же длиннополой куртке, был отменно любезен с Денисовым и ему тоже предлагал сотрудничество, и только что-то слегка холуйское проскальзывало в нем, когда он поворачивался к собеседнику — почти пугливо: он боялся чего-то не знать, о чем-то вовремя не услышать, оказаться не в курсе. Он, как выяснилось, пришел к Тане, за консультацией, задал несколько разумных вопросов, но все как-то без главной идеи, и так и неясно было, о чем он собирался писать. Ясно было одно — он искал красивого и стройного, легко поддающегося описанию и прославлению. Но красивое и стройное чаще всего оказывалось неинтересным и неперспективным, а главное, вовсе не отражало сути того ежедневного труда, из которого складывалась их малоэффективная наука. Таня попыталась ему объяснить, что выковыривание изюма из булок обычно ведет к поражению: человек быстро кончается как исследователь. Михаил Алексеевич внимательно выслушал, кивнул, обрадовался новой теме и предложил ей написать статью «Черный хлеб науки», «дабы направить в нужное русло творческие потенции молодого поколения». Он не понял, что она пыталась дать ему совет.

В конце концов Таня что-то написала — беспомощно-стыдное — и явилась в редакцию. Замшевый улыбнулся ей на лестнице как своей, да и остальные с помощью микроскопических телодвижений изобразили, что она отныне не чужда здешним стенам. «Необходимо надо начинать работать», — сказал Михаил Алексеевич, прочитав текст, глаз его заметно поехал вбок, в окно. За окном шел снег, давно не крашенные особнячки горбатого переулка, казалось, стеснялись своей немощи, в окнах напротив выстроились банки с капустой, мальчишка на санках покатил вниз по переулку и снова вернулся. «Так это вы Денисова? А я вас жду! — невысокая, очень хрупкая женщина вошла неслышно и засмеялась без всякой причины. — Правда, Миша?» — без приглашения уселась в кресло, что было не совсем нормой для этого начальственного кабинета, легко закинула ногу за ногу, не одернув юбки, потом посмотрела Тане в глаза, не мимо, не в сторону, доброжелательно и весело. В глазах вошедшей без стука редактрисы не таилось подвоха, как это сплошь и рядом случается с женщинами в присутствии мужчин. Лет ей было поразительно мало для столь серьезной редакции. Михаил Алексеевич был, кажется, безоружен перед волнами энергической веселости, исходившей от этой женщины. Более того, он не пытался играть с ней в игру «необходимо надо», в разговоре с ней не употребив ни одного из своих излюбленных штампов, и это было странно.