— Виктор Андреевич, скажите, почему же все повернулось так? — Она открыто темными очаровывающими глазами смотрела на него.
Он не сразу понял суть ее вопроса:
— Что? Почему мы уезжаем?
— Нет, я говорю об ужасе войны, Виктор Андреевич. Что же будет?
— Голубушка, Вы знаете историю. Ее люди поворачивают, как хотят. Нежелающих не слышат. А есть и будет катастрофа.
Писатель был навсегда расстроен и как-то истощен после скоротечно состоявшегося накануне разговора с сыном Толей, которого он упрекнул в том, что тот не чтит отцовство, не думает о своем законном наследстве, не уважает отца, если даже не прочел ни одной его книжки напечатанной. На что тот огрызнулся, сказав откровенно-запросто, что и не будет читать эту высосанную из пальца белиберду, нечего рассчитывать — и время сейчас неподходящее для чтива подобного — следует спасать страну. И что ему нужно Тихона, друга, проводить то ли под Москву, то ли в Кострому и потому он уезжает сразу. Не обессудь, мол. Все свершилось на ходу. Толя, рассорившись опять с семидесятипятилетним отцом и не попрощавшись по-родственному, по-людски, оставил в его сердце жгучую обиду, грусть и сожаление. После этого Виктор Андреевич чувствовал себя перед ним хуже провинившегося школьника. Ничего путевого ему не дал, гнал свои повествовательные одиссеи, мало влиявшие на образованность хотя бы населения.
Он вздохнул и присел на стул.
— Отчего же все разом набросились на нас? Чаю Вам налить?
— Как и в ту войну с Францией при Наполеоне. Все просто: хоть и сзади, но в том же стаде.
— А вот если бы не было у нас с финнами задора из-за отодвижения границы, — спросил, выйдя на террасу, полусонный Павел, — поперли бы они на нас вкупе с немцами, как считаете?
— Безусловно. Ведь надо же под шумок тоже что-то отхватить и откусить, урвать на дармовщину, если такое возможно. Туша-то ведь большая, побольше мамонта.
— Да, европейцы могут запросто казнить своих королев и королей, и героев. — вставил и Алексей Валерьевич, подсаживаясь на свободный стул. — А ты, русский разбойник, попробуй только, — они сразу заявят: ты людоед — законов не знаешь.
— Забодай комар такую философию!
— Для европейских политиков Россия как кость в горле торчит, — продолжал историк. — Оттуда и в Россию хлынул дикий капитал. Почитайте Маркса — и тогда все поймете… Европеизм вскормил Гитлера. Он ни за что не успокоится — ни за какие коврижки и взбучки; потому что он по духу, по сути своей драчун, сколотил военную банду.
Степин только подивился: как лекцию тот читал.
Зацепился разговор.
— Закоперщики объединились — жуть! — Сказал Павел.
— У этих закоперщиков нет тормозов в мозгах, — сказал историк. Уж таков сложившийся архетип европейского сознания, осознания России и нас, русских. Европа же сыздавна жила идеей своего объединения. Римская империя. Империя Карла Великого. Объединение европейских стран Наполеоном. Австро-Венгерская империя. Европейцы на нас, русских, давно поставили метку: «не наши, не то. Сорт не тот»; что есть, то есть. И сколько мы знаем, все европейские воители почему-то страстно хотели (и пытались) переделать — так сказать преобразовать под свою гребенку — русский народ. А тут ведь подвернулся отличнейший случай для того, чтобы погеройствовать всем сообща. Под немецким девизом: «Дранг нах остен!» На Советский союз. Ведь тут совпали интересы что военных стратегов, что тертых промышленников, даже нейтралов вроде бы: в их понятии деньги выковывают счастье. Пожить, нажить за счет других.
— Так Вы считаете: нам не сдобровать? — спросила только Яна. — И малой стычкой войск нападение не ограничится. Многие еще оптимистично настроены.
— Увы! Увы! Уже улетучивается в народе глушение страха. Все гораздо серьезней. Все всполошились. Невиданно началась эвакуация населения, не только учреждений. Так что следует востро держать ушки на макушке.
— И как нам дальше быть? — в отчаянии воскликнула Яна. — С детьми…
Алексей Валерьевич только пожал плечами на это.
— Мне думается, будет буча, как и в финскую кампанию, — отозвался писатель. — Немцев наши остановят где-то в полпути, не пропустят вглубь страны; народ наш выносливый, закаленный, выдюжит, бог даст.
Историк возразил тут же:
— Не согласен с Вами, Виктор Андреевич. Не упрощайте лихо. Всего-то два десятка лет минуло — пустяк! — после революции и гражданской войны. Еще не счесть молодых, разгоряченных, обиженных и раззадоренных, и завистливых рубак вокруг нас — они-то рысью рванут за бешенным вожаком, которого ждали и который в открытую показал всем свое нутро. Так что, други мои, хотим или не хотим того, а черная гроза застигла нас в пути; от нее уже не открутишься никак, не увернешься и тяжесть от сопротивления с ней уже не переложить запросто на чьи-нибудь подходящие для этого плечи, нет. Что ж, пока таков привычный европейский путь развития.
Павел подивился услышанному.
VIII
Сказанное профессором и его встревожило. В силу измерения им умственно собственных способностей и наклонностей к тому, как следует ему сейчас поступать. «Неужто все хуже, чем нам думается?» — Что-то в нем еще противилось этому выводу. Видно, по привычке. Он не напрягал слишком свой ум никогда. Ему было тяжело и попросту лень заглядывать куда-то вперед перед собой. К маленьким радостям жизни Павел тянулся, любил бывать в праздном обществе, свободным от всяких обязанностей и обязательств. Он этого попросту не знал в себе. Ни перед кем. Самым существенным было для него соблюдение режима его кормления. Иначе несоблюдение того приводило его к животному бешенству. А так он, светловолосый, свойский Павел, облизывался, вожделенно поглядывая на лучившихся здоровьем красавиц.
Да, и его, Павла, теперь нимало занимал вопрос дальнейшего семейного бытоустройства: доколе дачничать здесь? И он это чувствовал по всему: что отныне у людей понимание иных вещей, привязанностей, если не всего сущего, изменилось совершеннейшим образом и все менялось к худшему. Пророчества и заклинания не имели перед собой оснований. Только полная неясность фактически происходящего где-то там, на фронтовой полосе, где находились бившиеся день и ночь войска, держали всех жителей в постоянном напряжении и сумятице. И дезориентировали всех в противоборстве смертельном. Да и зачастившие залеты сюда вражеских самолетов свидетельствовали о нестабильности нашей обороны. Следовало бы поторопиться тоже: подобру-поздорову убыть отсюда вовремя.
Итак, Павел периодически наезжал к семье в Нечеперть. Обстановка несказанно ухудшилась. Никакого улучшения не было. Военные действия никто не отменял. Немцы прорывались к Ленинграду с западно-южного направления, в районе города Луга. И под Тосно уже залетали неприятельские самолеты. Даже местные жители удивлялись продолжительному отдыху здесь четы Степиных.
Некоторую свою беспечность Павел почувствовал лишь в середине августа и заторопился, чтобы вывезти отсюда в город семью. Договорился с председателем колхоза — добрым Мартыном о том, чтобы тот дал ему лошадь с телегой на перевоз семьи. И только 24 августа перевез жену и детей в город. Буквально накануне дня, как немцы, наступая и наступая, перерезали железную дорогу Москва-Ленинград и взяли город в кольцо, установив блокаду. Вместе с финскими войсками, наступавшими по карельскому перешейку с севера.
Почему же последние пошли на войну с СССР и пошли на чудовищную блокаду города вместе с мировым злодеем Гитлером — невозможно понять никогда. Что это: плата за то, что финны когда-то входили в состав Российской империи на очень завидных условиях? Или им хотелось тоже себе кусочек урвать? Показав себя мироустроителем, способным лучше, усердней служить не родной стране? Отчего же финны давали прибежище тем революционерам, которые боролись против царя? Кто знает какие нелепые планы вынашивались и зрели в головах свихнувшихся генералов-стратегов, когда есть, прет желание и возможность развернуть их на практике? Но Павел не любил вдаваться в подробности. Излишнее умствование отнимало у него физическую энергию.