Тогда ему стало ясно, что рубаха, бывшая на нем, не есть его природная кожа, а только одежда, сделанная, как и его одежда. Видя же его смирение, его рыдание и плач, он не сомневался, что это обычно для тех, кому ведом Истинный. Он почувствовал расположение к нему и желание узнать, что с ним, что вызвало этот плач и рыдания. Он все приближался к нему, пока не почувствовал Асаль его присутствие и не побежал изо всех сил.

А Хайй ибн Якзан бросился по его следам и наконец догнал, — так как Господь одарил его силой и превосходством как в уме, так и в теле, — схватил и не давал ему двигаться далее. И когда Асаль увидел его, — а он был облачен в косматые шкуры диких зверей с шерстью, и волосы его были так длинны, что покрывали большую часть его тела, — увидел его стремительный бег, силу натиска, он почувствовал перед ним великий ужас. И начал он просить его смилостивиться над ним и умолять его словами, которых Хайй ибн Якзан не разумел и не понимал, что они значат, различая в них только оттенок страха. Тогда Хайй принялся успокаивать его звуками, которым научился у некоторых животных, клал руку на голову ему, гладил и ласкал его бока, выказывая свою радость и довольство так, что наконец Асаль успокоился и понял, что тот не желает ему зла.

Как-то давно, из любви своей к знанию, Асаль изучил большинство языков и достиг в них искусства. И начал он теперь разговаривать с Хаййем и расспрашивать его на всех известных ему языках, прибегая ко всем ухищрениям, чтобы тот понял его, но ничего этим не достиг. А Хайй ибн Якзан между тем все продолжал удивляться слышанному, ничего не понимая, и только выказывал радость и приветливость.

Так смотрели они с удивлением друг на друга. А были у Асаля остатки провизии, захваченной им с обитаемого острова, и он предложил ее Хаййю ибн Якзану. Но тот не знал, что это такое, так как не видал этого прежде. Тогда Асаль поел ее и знаками указал, чтобы он сделал то же самое. Но Хайй ибн Якзан подумал о тех условиях принятия пищи, которые он сам себе поставил, и, не зная происхождения вещей, предложенных ему, и того, позволительно ли ему принять их или нет, отказался от еды.

Асаль же не переставал просить и упрашивать его. Тогда, побуждаемый любовью, пробудившейся к нему, и страхом, что, упорствуя в своем отказе от пищи, он вызовет нерасположение угощавшего его, Хайй ибн Якзан взял пищу и стал есть. Когда же, попробовав и обнаружив сладость еды, он понял, как дурно поступил, нарушив свой запрет относительно пищи, он раскаялся в своем поступке и решил удалиться от Асаля, предаться своему занятию и стремиться снова достичь своей высшей стоянки.

Однако состояние созерцания не наступало и не возвращалось к нему. И тогда он решил остаться с Асалем в чувственном мире, пока не узнает достоверно сути его дела, пока не освободится сам от влечения к нему и не сможет удалиться на свою стоянку, в которой ничто не будет отвлекать его. И стал он дружить с Асалем.

Последний же, видя, что Хайй ибн Якзан совершенно не говорит, почувствовал, что общение с ним не принесет вреда его религии, и возымел надежду научить его речи, науке, религии и получить чрез это высшую награду Господа. И начал Асаль обучать его речи, сначала показывая ему самые предметы и называя их по именам, потом повторяя слова и заставляя его произносить их. И Хайй ибн Якзан произносил слова, указывая на предметы, и таким образом Асаль научил его названиям всех вещей и мало-помалу в очень короткое время довел его до полного владения речью.

И стал спрашивать его Асаль, кто он и откуда пришел на этот остров. Тогда Хайй поведал ему, что он не знает ни своего происхождения, ни матери, ни отца, никого, кроме газели, вскормившей его. Он описал ему всю свою жизнь и как он постепенно возвышался в знании, пока не дошел до степени соединения.

И вот, когда Асаль услышал от него описание этих истин и сущностей, отдельных от чувственного мира, знающих о сущности Истинного, Великого и Славного, описание сущности самого Всевышнего и Славного с его совершенными свойствами, а также описание, поскольку это можно описать, тех наслаждений людей, достигающих соединения, и страданий отдаленных от Бога, которые он пережил в соединении своем с Богом, — не усумнился тогда Асаль, что все то, трактовавшее о Боге, Великом и Славном, об ангелах, писаниях и посланниках его, о последнем дне, рае и адском огне, что вошло в его закон, — все это символы того, что воочию созерцал Хайй ибн Якзан.

И открылся взор его сердца, и воспламенился огонь его мысли, и совпали в глазах его предание и разум. Доступны стали ему тогда пути толкования, и не осталось ничего темного неразъясненным для него в законах божественных, ничего закрытого — не открытым, ничего скрытого — не ставшего явным. И вошел он в число мудрых. На Хаййя стал он теперь смотреть с уважением и почитанием и проникся уверенностью, что он из избранников Божиих, тех, «над кем нет страха и кто не испытывает печали». И стал он служить ему и руководствоваться его примером и указаниями в спорных делах религиозного закона, который изучил он в веровании своем.

А Хайй ибн Якзан начал, в свою очередь, выспрашивать его о нем самом, о его делах. И Асаль описал ему свой остров и его население, как жили они до принятия религии своей и как живут теперь, приняв ее. Рассказал он ему также все, что говорит предание о Мире божественном, рае, огне адском, о воскресении из мертвых, о сборе людей после него, о расчете в день Страшного суда, о весах[136] и о праведном пути.

И Хайй ибн Якзан уразумел все это и не видел в этом ничего противоречащего тому, что он созерцал на своей высшей стоянке. Тогда он признал, что тот, кто описал и сообщил это, был точен в описании и правдив в слове своем, что он — посланник от Господа своего. Он уверовал в него, признал правду его и исповедовал посланничество его. Затем он стал расспрашивать о заповедях, принесенных им, и обязательных обрядах поклонения, им установленных.

И Асаль рассказал ему о молитве, обязательной милостыне, посте, паломничестве и других внешних обрядах. Все это Хайй ибн Якзан воспринял и последовал этому и принялся выполнять, руководствуясь повелением изрекшего их, в правдивости которого он был твердо уверен. Только две вещи, поразившие его, остались у него в душе, мудрость которых он никогда не мог постичь.

Одна из них была такова: почему посланник в большинстве случаев при описании Божественного мира пользовался притчами? Почему воздерживался он от ясного раскрытия, так что люди впали в тяжкий грех придания Богу телесных свойств и уверовали относительно сущности Истинного во многое такое, от чего он свободен и к чему он непричастен? То же самое — и относительно награды и наказания.

Вторая заключалась в следующем: почему он ограничился преподанием заповедей и обязательства в религиозных обрядах, почему разрешил стяжать имущество и дал полный простор в еде, так что люди предались пустым занятиям и отвратились от Истинного? По его же собственному мнению, каждый должен брать лишь столько пищи, сколько ему необходимо для поддержания жизни. Что же касается богатств, то они не имели для него никакого значения. Он видел предписания закона, относившиеся к ним, например, об обязательной милостыне и видах ее, о купле, лихоимстве, о мерах ограничения и наказания, и все это казалось ему странным, все казалось излишним.

Он сказал себе: если бы люди поняли истинную сущность вещей, то, конечно, они отвернулись бы от этих пустяков и обратились бы к Истине, и все это стало бы им ненужным, ибо тогда ни у кого не было бы частной собственности, с которой спрашивают узаконенную милостыню и за воровство которой отрубают руки, а за открытый грабеж лишают жизни. Мыслил же он так потому, что полагал, что все люди обладают высокими врожденными свойствами, проницательным умом, твердой душой. Он не знал об их вялости, недостатках, скудоумии и слабоволии, не знал, что они «как скот, нет, более чем скот, сбились с дороги».