Ну ладно, пускай это будет Жевуский и пусть Профессор сидит в кабинете перед операцией, которую он должен провести на доставленном несколько часов назад реанимобилем из варшавской клиники интеллигентском сердце, пораженном острым инфарктом.

Профессор совершенно один.

Рядом, за дверью, сидит на стуле доктор Эдельман и курит сигарету за сигаретой.

В чем же, собственно, дело?

А вот в чем: это Эдельман сказал, что можно оперировать Жевуского, несмотря на инфаркт, и если б не его слова, не было бы всей этой истории.

Не было бы, впрочем, и Рудного, которого Профессор прооперировал, когда инфаркт должен был произойти с минуты на минуту, а все учебники кардиохирургии утверждают, что именно в этом состоянии оперировать нельзя.

Не было бы также идеи с изменением направления кровотока у пани Бубнер (а возможно, и самой пани Бубнер уже бы не было, — впрочем, в данный момент это к делу не относится).

Поскольку сцена в кабинете для нас, в конце концов, служит только камертоном, мы можем на секунду оставить Профессора за его письменным столом и объяснить, что же с этим кровотоков произошло.

Итак, во время какой-то операции у одного из ассистентов возникло сомнение, что Профессор пережал: артерию или вену — сосуды эти иногда бывают очень похожи; другие ассистенты говорят, все в порядке, артерию, только этот упорствует: «Вену, я уверен» — и Эдельман, вернувшись домой, начинает размышлять, что бы произошло, если б это в самом деле оказалась вена. И начинает набрасывать на листочке схему: кислородсодержащую кровь, которая, как известно из школьных учебников, течет по артериям, можно бы из аорты направить прямо в вены сердца, которые проходимы, поскольку не склерозируются и не могут быть причиной инфаркта. А дальше бы эта кровь потекла…

Эдельман пока еще точно не знает, куда бы потекла кровь. Но на следующий день показывает свой рисунок Профессору. Профессор смотрит на схему. «Можно бы прямо сюда, вот так, и тогда мышца будет снабжена кровью…» — говорит Эдельман, а Профессор вежливо кивает головой. «Да, соглашается он, — это очень интересно». Впрочем, что еще, кроме вежливого внимания, можно проявить к человеку, который говорит, что кровь могла бы поступать в сердце не по артериям, а по венам? Эдельман возвращается в свою больницу, а Профессор — вечером — домой и кладет эту схему на столик возле кровати. Профессор всегда спит при свете, чтобы быстро прийти в себя, если разбудят ночью, поэтому он и сейчас не гасит лампу, и когда просыпается через четыре часа, может сразу взять в руки листочек с рисунком Эдельмана. Трудно сказать, когда Профессор перестает разглядывать схему и сам начинает что-то чертить на бумаге (а именно: мостик, соединяющий аорту с венами), однако точно известно, что в один прекрасный день он спрашивает: «Ну, а что будет с отдавшей кислород кровью, если вена возьмет на себя функцию артерии?»

Эдельман и Эльжбета Хентковская тогда ему отвечают, что некая пани Ратайчак-Пакальская как раз работает над диссертацией по анатомии сердечных вен и из ее наблюдений следует, что кровь сможет оттекать от сердца по другим венозным сосудам, Вьессанса и Тебезиуса. Эдельман и Эльжбета проводят эксперимент на сердцах трупов — вводят в вены метиленовый синий, чтобы поглядеть, пойдет ли краситель дальше. Пошел.

Но Профессор говорит: ну и что с того? Ведь в вене не было давления. Тогда они вводят этот краситель под давлением — и снова жидкость находит для себя выход.

Но Профессор говорит: и что с того? Ведь это всего лишь модель. А как поведет себя живое сердце? Ну, на это ему уже никто не может ответить, потому что на живом сердце еще никто таких экспериментов не проводил. Чтобы знать, как будет себя вести живое сердце, нужно просто на живом сердце сделать операцию. Чье же живое сердце теперь должен прооперировать Профессор? Минутку, мы забыли про Агу, а Ага как раз пошла в библиотеку. Ага Жуховская отправляется в библиотеку, когда возникает какая-нибудь новая идея. Прежде чем туда пойти, она говорит: «Э-э, чепуха». Например, Эдельман бросает: «Как знать, а вдруг можно оперировать с АИКом[12] в остром периоде?» И Ага говорит: «Э-э, чепуха», идет в библиотеку, приносит «Америкэн Харт Джорнэл» и торжествующе восклицает: «Здесь написано, что это нонсенс». После чего они проводят операцию с АИКом в остром периоде инфаркта и все великолепно получается.

Ага утверждает, что, когда скажешь пару раз: «Э-э, чепуха», а потом видишь, что твой оппонент, вопреки всяким авторитетам, оказывается прав, то в конце концов перестаешь пожимать плечами. Больше того, стараешься забыть, что пишут эти авторитеты, и, услыхав очередную идею, пробуешь перестроиться на новый образ мышления.

Но тогда еще доктор Жуховская, приговаривая: «Э-э, чепуха», пошла в библиотеку и принесла выдержку из «Энциклопедиа оф торасик сёрджери». Тридцать с лишним лет назад Клод Бек, американец, делал нечто подобное, но смертность среди его пациентов была так высока, что он прекратил эксперименты…

Ну так на чьем же живом сердце?..

Теперь необходимо сделать отступление и поговорить об инфаркте передней стенки сердца с блокадой правой ножки желудочкового пучка.

Это очень важно, потому что из такого инфаркта им еще никого не удавалось вытащить.

Люди в таких случаях умирают как-то по-особому: лежат спокойные, тихие и все тише становятся, все спокойнее, и все в них постепенно, мало-помалу умирает. Ноги — печень — почки — мозг… Пока, наконец, не останавливается сердце и человек не умирает окончательно, причем происходит это так тихонечко, незаметно, что даже соседи по палате не обратят внимания.

Когда в отделение привозят человека с инфарктом передней стенки и блокадой правой ножки желудочкового пучка, известно, что человек этот должен умереть.

Так вот, однажды привозят женщину с таким инфарктом. Эдельман звонит в клинику, Профессору. «Эта женщина через несколько дней умрет, спасти ее можно, только изменив направление кровотока». Но по этой женщине вовсе не видно, что она должна умереть.

Через несколько дней больная умирает.

Некоторое время спустя привозят мужчину с точно таким же инфарктом. Звонят Профессору: «Если вы не прооперируете этого человека…»

Через несколько дней больной умирает.

Потом опять мужчина. Потом молодой парень, потом две женщины…

Профессор всякий раз приходит в отделение. Он уже не говорит, что, возможно, эти люди выживут без операции. Он молча смотрит или спрашивает у Эдельмана: «Что вам, собственно, от меня нужно? Хотите, чтобы я сделал операцию, которая еще никому не удавалась?..» На что Эдельман отвечает: «Я только говорю, профессор, что мы не в состоянии вылечить этого человека, и никто, кроме вас, такой операции сделать не сумеет».

Так проходит год.

Умирает двенадцать или тринадцать человек.

На четырнадцатый раз Профессор говорит: «Хорошо. Попробуем».

Вернемся в кабинет.

Профессор, как мы помним, сидит один, на письменном столе перед ним лежат коронарограммы Жевуского, а Жевуский лежит в операционном блоке.

По другую сторону двери, на стуле, сидит доктор Эдельман и курит сигарету за сигаретой.

Самое скверное в эту минуту, что доктор Эдельман сидит там на стуле и, вне всяких сомнений, не собирается уходить.

Почему это так уж важно?

По очень простой причине.

Из кабинета есть один-единственный выход — заблокированный присутствием Эдельмана.

А разве не может Профессор сказать: «Простите, я только на секунду», торопливо пройти мимо Эдельмана и уйти восвояси?..

Разумеется, может. Один раз он уже так поступил. Перед Рудным. И что же? Сам вернулся, под вечер, Рудный все еще ждал его в операционном блоке, а Эдельман с Хентковской и Жуховской сидели на стульях в его приемной.

Да и куда, собственно, идти?

Домой? Его немедленно там найдут.

К кому-нибудь из детей? Найдут самое позднее завтра.

Уехать из города? Пожалуй… Но в конце концов все равно придется вернуться — и тогда он застанет здесь их всех: и Жевуского, и Эдельмана, и Жуховскую… Впрочем, Жевуского, может быть, уже не застанет.