Нельзя не порадоваться колоритному, цветистому языку г-жи Витале. Ее литературная речь даже в результате перевода не утрачивает своей сочности и звучности. Свободная, раскованная манера изложения, стремление уходить от категорических утверждений, заменяя их рассуждениями, предложениями, догадками, — все это воспринимается читателями как доверительная беседа с ним, уважительное отношение к его мнению.

Композиционно книга выстроена так, что основное ее содержание доносится до нас не самим автором, а цитируемыми документами: мемуарами современников А. С. Пушкина, письмами, дневниковыми записями. Документальность — основа доверия, непредвзятости. Эти закавыченные и незакавыченные фрагменты воспринимаются органично, не вызывают у читателя «ученой зевоты».

Специалистам-пушкиноведам книга будет ценна тем, что вводит в научный оборот письма Жоржа Дантеса своему приемному отцу, голландскому посланнику барону Геккерену, и еще один документ, которым заканчивается книга и который заслуживает особого разговора.

Серене Витале удалось совершить нечто сопоставимое с научным подвигом — получить у потомков Дантеса 25 его писем, о которых научный мир знал, но судил только по двум фрагментам, подготовленным к печати известным советским пушкинистом М. А. Цявловским и опубликованным в 1951 году. Разумеется, обретение нового документа, связанного с Пушкиным, — событие. К тому же письма относятся к 1835–1836 годам, к самому драматическому периоду жизни А. С. Пушкина. Значение такой находки трудно переоценить. И все же…

На мой взгляд, г-жа Витале без достаточных оснований проникается доверием к Дантесу, воспринимает все написанное им как «искренние излияния». «Чем больше мы слышим голос подлинного Дантеса, — пишет она, — тем больше в наших глазах тает образ развращенного, наглого авантюриста, завещанный нам многочисленными свидетелями. Были они слепы? Лгали? Или существовало два Дантеса: один для общества, а другой — раскрывшийся только человеку, которому он был обязан всем?..»

Приходится констатировать, что взгляды на Дантеса у итальянского профессора и русского читателя не всегда совпадают. Г-жа Витале сокрушается, что в русских справочных изданиях Дантес представлен лишь как убийца Пушкина, будто это профессия, звание или социальный статус. А мне, например, это не кажется странным. Ведь ни в каком ином качестве Дантес интереса для истории и не представляет.

Да, до нас дошел его портрет: красивый молодой человек, веселый и добродушный, экспансивный и беззаботный, настоящий победитель в жизненной игре, приятное украшение любой вечеринки, милый дамский угодник, озорной шутник, безупречный, неутомимый танцор. А что за этой эффектной внешностью? Циник, безнравственный человек, прощелыга, волокита. М. Ю. Лермонтов сумел увидеть подлинную сущность этого «ловца счастья и чинов», вертопраха с пустым сердцем, презирающего «земли чужой язык и нравы», не способного щадить великую славу России.

Да что ему поэтическая слава — русская или французская! Невежественный человек, он за всю свою долгую жизнь (83 года!) не прочитал, как свидетельствует его внук Луи Метман, ни одного художественного произведения. То, что Дантес, живя в России и служа в русской армии, не говорил по-русски, в вину ему ставить не будем, но он и своего родного французского толком не знал. Уровень его грамотности таков, что его письма, по признанию самой г-жи Витале, нуждаются в великодушном читателе, снисходительном к их грамматике и стилю. К сожалению, при тройном переводе (французский — итальянский — английский — русский) письма Дантеса подверглись изрядному редактированию и утратили всю «прелесть первоисточника».

Ну да Бог с нею, с грамматикой! Бог с ними, стилистическими издержками дантесовых эпистол! Они, его письма, состоят не только из таких перлов и не только из пылких вздохов по возлюбленной. Они в еще большей степени полны плоских казарменных острот, пошлых анекдотов, скабрезных светских сплетен. В них содержатся эпизоды и фразы, заставляющие и сегодня краснеть того, кто их читает. Письма Дантеса раскрывают нам нравственный облик их автора, побудительные мотивы его поступков (повышение по службе и успех у дам), неспособность соизмерять свои претензии с масштабами личности, на которую он поднял руку.

А ведь кое-кто пытается представить этого прощелыгу благородным рыцарем, беззаветно преданным даме своего сердца. Судите сами, каков он, этот рыцарственный воздыхатель! Он говорит о своей страстной любви к женщине и тут же клянется в верности Геккерену, с которым состоит в предосудительной интимной связи; он преследует своими клятвами в любви Наталью Николаевну, а сам в это время сожительствует с ее сестрой Екатериной. Странно, что С. Витале видит в этих письмах «другого Дантеса», в то время как едва ли не каждой цитируемой строкой дополняет отвергаемый ею образ развращенного, наглого авантюриста.

Нет, не похож Дантес на благородного рыцаря. Да и от «завещаний свидетелей», думается, не следует отмахиваться. Приведу лишь одно из них. Александр Карамзин, сын знаменитого историографа и писателя, в письме брату Андрею назвал Дантеса, которого близко знал, «совершенным ничтожеством как в нравственном, так и в умственном отношении».

За полтора века не раз предпринимались попытки обелить Дантеса, представить роковую дуэль как романтическую историю. В 1964 году это сделал один из потомков Дантеса Клод Дантес, опубликовав статью под интригующим заголовком «Кто убил Пушкина?». Ссылаясь на хранящиеся в семейном архиве документы (видимо, те самые письма, что ныне обнародованы в этой книге), он представляет своего предка влюбленным рыцарем, который оказался вовлеченным в гибельные события своей страстью.

Убедительную отповедь заступникам Дантеса дал видный пушкинист Б. М. Мейлах: «Клод Дантес хочет свести весь вопрос лишь к романической истории. Но исследования исторических фактов убеждают, что история гибели Пушкина — это прежде всего история политическая. Сети заговора плелись вокруг Пушкина в течение ряда лет. Жорж Дантес оказался исполнителем в гнусном заговоре».

Высказывание Б. Мейлаха выводит еще на одну позицию С. Витале, взывающую к полемике. Создается впечатление, что г-жа Витале рассматривает трагедию А. С. Пушкина вне связи с общественно-политическими и литературными явлениями той поры, что она сводит ее к банальному «любовному треугольнику»: два дворянина не поладили из-за женщины — эка невидаль! Неужто г-же Витале трудно понять, почему так болит у всякого русского сознание, что иноземец убил великого русского, осиротил Россию, погасил русское солнце? Более того, она ставит нам это в упрек. Итальянская исследовательница отрицает возможность заговора против Пушкина, высмеивает саму эту идею: «Советы (наша страна. — А. Л.), не отличающиеся воображением, долго носились с идеей заговора».

Прямо скажем, не очень-то корректно о целой стране и ее науке! А ведь наши выдающиеся ученые разных лет пришли к идее заговора в результате всестороннего и глубокого изучения всех обстоятельств гибели поэта. Разумеется, они не представляют себе заговор по примитивной схеме: кучка аристократов, Третье отделение и царь во главе. Царь, конечно, не был личным врагом Пушкина. Сознавая величие поэта, его роль для России, он и опекал его, и одаривал (по своему разумению). К примеру, большой знаток жизни и творчества Пушкина С. Л. Абрамович в своей книге «Пушкин в 1836 году (предыстория последней дуэли)» отвергает мысль об участии Николая I в заговоре против поэта, но тем не менее доказательно говорит об ответственности правительства, общества за национальную трагедию.

Рецензируя названную работу С. Абрамович, один из крупнейших наших пушкиноведов Ю. М. Лотман обращает внимание на безысходное положение, в котором оказался поэт к 1836 году, независимо от грубого вторжения Дантеса в его семью. Вот составляющие этой безысходности: цензурные преследования, невозможность ни покинуть столицу, ни работать в ней, финансовые трудности, остро переживаемое чувство трагичности положения как России, так и европейской цивилизации. Все это, утверждает Ю. Лотман вслед за С. Абрамович, привело Пушкина в то состояние напряженности, которое неизбежно должно было кончиться взрывом.