Этим вечером Пушкин принес три «диплома», имевшихся в его распоряжении, бывшему лицейскому приятелю Михаилу Яковлеву, который теперь заведовал типографией Второго отделения императорской канцелярии. Яковлев изучил их опытным глазом. Они были написаны на прекрасной бумаге, несомненно иностранной, поскольку бумага такого качества не выпускалась в России. Таможня налагала на такие товары высокую пошлину, что означало, сказал он, думая вслух, что она была из посольства. В эту ночь Пушкин мучился бессонницей, так как он тоже сражался с дьявольской загадкой, части которой, казалось, в конце концов, встали на свои места, раскрыв чудовищный план.

9 ноября неутомимый Жуковский возобновил свою терпеливую работу миротворца, вновь встретившись с бароном Геккереном, который теперь предложил ему новые «откровения»: кажется, любовная связь между его сыном и Екатериной Гончаровой, к сожалению, преступила границы приличия. Опечаленный этой вестью, Жуковский почувствовал, что они больше не могут ограничиться неформальными переговорами. В этот момент пришел освободившийся от службы Дантес. Он и его приемный отец вступили в жаркую дискуссию, настоящую перепалку в присутствии Жуковского. После очередной бессонной ночи, проведенной во взвешивании фактов и обдумывании своего будущего, Дантес внезапно понял, что он рисковал стать посмешищем: рано или поздно слух о вызове на поединок просочится, весь Петербург будет потешаться над ним, в полку его обвинят в трусости и, возможно, лишат звания. Теперь он мечтал о дуэли, он ненавидел Пушкина и был уверен, что убьет его. Ему было все равно, посадят ли его в тюрьму, разжалуют или сошлют на Кавказ. Ему было невыносимо стоять в стороне, в то время как другие играли его судьбой и добрым именем, как бы ни были благородны их намерения. Геккерен, в свою очередь, повысив голос, спросил Дантеса, не вылетело ли у того из головы, что своей судьбой и самим именем он обязан ему и только ему одному. Посланник категорически запретил ему проявлять какую-либо инициативу; все усмотрение должно быть предоставлено Геккерену. Настаивая на своих предложениях по примирению (не только между Пушкиным и Дантесом, но теперь и между Дантесом и его приемным отцом), Жуковский попросил у барона письмо, формально предоставляющее ему полномочия для переговоров.

Геккерен Жуковскому, 9 ноября 1836 года: «Как вам известно, милостивый государь, все происшедшее по сей день совершилось через вмешательство третьих лиц. Мой сын получил вызов; принятие вызова было его первой обязанностью, но, по меньшей мере, надо объяснить ему, ему самому, по каким мотивам его вызвали. Свидание представляется мне необходимым, обязательным, — свидание между двумя противниками, в присутствии лица, подобного вам, которое сумело бы вести свое посредничество со всем авторитетом полного беспристрастия и сумело бы оценить реальное основание подозрений, послуживших поводом к этому делу».

Действительно ли посланник допускал незаконную связь между Дантесом и Екатериной Гончаровой? Трудно представить себе, какие другие «откровения» он мог бы предложить Жуковскому с тем чтобы ускорить разрешение конфликта. И горячее и неоднократное вмешательство Екатерины Ивановны Загряжской после 4 ноября предполагает, что репутации Екатерины был нанесен ущерб: престарелые русские тетушки, даже с твердым характером девятнадцатого века, никогда не вмешивались в такие мужские дела, как дуэль, но зато они были готовы перевернуть горы, чтобы сохранить в тайне прегрешения юных девиц до той поры, пока виновников можно будет привести к алтарю. Мы должны предположить, что Екатерина также делилась секретами — со своими сестрами, со своей теткой — в эти безумные дни, последовавшие за вызовом. Более того, Жуковский (наивный, но не глупый и не слепой) должен был вскоре получить «материальное доказательство» от Геккерена о том, что вопрос о браке всплыл до 4 ноября. Факт, что Дантес не любил сестру Натали, нам известен, следовательно, данный брак должен был прикрыть грех: промозглые, но волшебные ночи на острове, безнадежно влюбленная девушка, мужчина, мечтавший о другой, менее доступной, потеря благоразумия — и вот — позор соблазнения, обещания соблазнителя, непреклонный отказ сурового отца. Нетрудно предположить, что кавалергард мог серьезно рассматривать возможность такого брака: он поступит благородно и, кстати, совершенно свободно сможет часто посещать дом Пушкина и его прекрасную хозяйку. Мы также можем понять, почему Геккерен, у которого была причина презирать всех женщин Гончаровых, считал этот брак невозможным.Теперь, однако, он хватался за него, как за спасительную соломинку.

Екатерина Гончарова брату Дмитрию, Петербург, 9 ноября 1836 года: «Счастлива узнать, дорогой друг, что ты по-прежнему доволен своей судьбой, дай Бог, чтобы это было всегда, а для меня в тех горестях, которые небу было угодно мне ниспослать, истинное утешение знать, что ты, по крайней мере, счастлив; что касается меня, то мое счастье уже безвозвратно утеряно, я слишком хорошо уверена, что оно и я никогда не встретимся на этой многострадальной земле, и единственная милость, которую я прошу у Бога — это положить конец жизни, столь мало полезной, если не сказать больше, как моя. Счастье для всей моей семьи и смерть для меня — вот что мне нужно, вот о чем я беспрестанно умоляю Всевышнего».

Вяземский говорит нам, что, когда после вызова на дуэль шли переговоры, «Геккерены, старый и молодой, возымели дерзкое и подлое намерение попросить г-жу Пушкину написать молодому человеку письмо, в котором она умоляла бы его не драться с ее мужем. Разумеется, она отвергла с негодованием это низкое предложение». Зачем было Дантесу просить о таком письме самому себе? Что бы он с ним делал? Кажется наиболее вероятным, что Геккерен, без ведома своего сына, попытался получить такой документ от Натальи Николаевны. Мы знаем, что он был готов на все, чтобы предотвратить дуэль, и очень хорошо знал, что только Натали могла тронуть сердце и ум Жоржа. Примерно в это же время посланник заставил Дантеса написать жене Пушкина, «утверждая, что отказывается от всех притязаний на нее», — явная аттестация верности, с помощью которой, сказал Геккерен, Натали сможет доказать своему мужу, что никогда не нарушала супружеской верности.

Днем 9 ноября Жуковский вновь пошел к Пушкину показать ему письмо посланника вместе с черновиком ответа. Поэт решительно заявил, что он встретится с Дантесом только на поле чести. Больше ему сказать нечего. Жуковский ушел, огорченный и обескураженный. Он постарался выиграть время, солгав Геккерену в записке, что его друга не было дома и потому пока ничего не может ответить. Потом он опять написал Пушкину с отчаянной настойчивостью: «Итак, есть еще возможность все остановить. Реши, что я должен отвечать. Твой ответ невозвратно все кончит. Но ради Бога одумайся. Дай мне счастие избавить тебя от безумного злодейства, а жену твою от совершенного посрамления. Жду ответа. Я теперь у Вьельгорского, у которого обедаю».

Пушкин поспешил к Виельгорскому, чтобы излить свой гнев на упрямого посредника. С этого момента, сказал он, Жуковский не должен вмешиваться в его личную жизнь. Разве он не понял, что Геккерен и его незаконный сын — или племянник, или кто он там еще — водили его за нос? Что он еще преподнесет в следующий раз? Подключит полицию, царя? Как смеет он упоминать о чести Натальи Николаевны! На чьей он стороне? У Жуковского не было ни сил, ни времени отвечать поэту, потому что он был приглашен на ужин к императору. Поздно вечером, вернувшись домой, он еще раз написал своему упрямому, неразумному другу:

«Хочу, чтобы ты не имел никакого ложного понятия о том участии, какое принимает в этом деле молодой Геккерен. Вот его история. Тебе уже известно, что было с первым твоим вызовом, как он не попался в руки сыну, а пошел через отца, и как сын узнал о нем только по истечении 24 часов, т. е. после вторичного свидания отца с тобою… Сын, узнав положение дел, хотел непременно видеться с тобою. Но отец, испугавшись свидания, обратился ко мне. Не желая быть зрителем или актером в трагедии, я предложил свое посредничество, то есть хотел предложить его, написав в ответ отцу то письмо, которого брульон тебе показывал, но которого не послал и не пошлю. Вот все. Нынче поутру скажу старому Геккерену, что не могу взять на себя никакого посредства… Все это я написал для того, что счел святейшею обязанностию засвидетельствовать перед тобою, что молодой Геккерен во всем том, что делал его отец, был совершенно посторонний, что он так же готов драться с тобою, как и ты с ним, и что он так же боится, чтобы тайна не была как-нибудь нарушена. И отцу отдать ту же справедливость. Он в отчаянии, но вот что он мне сказал: je suis condamné à la guillotine; je fais un recours au grâce, si je ne réussis pas, il faudra monter; et je monterai, car j’aime I’honneur de mon fils autant, que sa vie[40]. — Этим свидетельством роля, весьма жалко и неудачно сыгранная, оканчивается».