8 августа Пушкин получил 7000 рублей от Шишкина за серебро, которое Соболевский оставил в его распоряжении, перед тем как отправиться в далекое путешествие.

Шепот, сплетни, музыка, боль и страсть любви, — все исчезло с Островов в сентябре. Двор покинул Елагин 7 сентября; гвардейцы вернулись в свои казармы на Шпалерной улице 11 сентября. 12 сентября Пушкины, в сопровождении Александрины и Екатерины, вернулись в Петербург, в новую квартиру на Мойке, хозяйкой которой была княгиня Софья Григорьевна Волконская. Только Карамзины еще какое-то время оставались за городом, в Царском Селе. 17 сентября Софи праздновала свои именины:

Обед был превосходный; среди гостей были Пушкин с женой и Гончаровыми (все три — ослепительные изяществом, красотой и невообразимыми талиями), мои братья, Дантес, А. Голицын, Аркадий и Шарль Россет… Скалон, Сергей Мещерский, Поль и Надин Вяземские… Жуковский. Тебе нетрудно представить, что, когда дело дошло до тостов, мы не забыли выпить за твое здоровье. Послеобеденное время, проведенное в таком приятном обществе, показалось очень коротким; в девять часов пришли соседи… так что получился настоящий бал, и очень веселый, если судить по лицам гостей, всех, за исключением Александра Пушкина, который все время грустен, задумчив и чем-то озабочен. Он своей тоской и на меня тоску наводит. Его блуждающий, дикий, рассеянный взгляд с вызывающим тревогу вниманием останавливается лишь на его жене и Дантесе, который продолжает все те же штуки, что и прежде, — не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросает нежные взгляды на Натали, с которой, в конце концов, все же танцевал мазурку. Жалко было смотреть на фигуру Пушкина, который стоял напротив них, в дверях, молчаливый, бледный и угрожающий. Боже мой, как все это глупо! Когда приехала графиня Строганова, я попросила Пушкина пойти поговорить с ней. Он было согласился, краснея (ты знаешь, что она — одно из его отношений, и притом рабское), как вдруг вижу — он внезапно останавливается и с раздражением отворачивается. «Ну, что же?» — «Нет, не пойду, там уж сидит этот граф[14]». — «Какой граф?». — «Д’Антес, Гекрен что ли!»

С точки зрения двадцатого века легкомыслие Софи Карамзиной кажется прискорбным. «Que e’est bête!» — восклицает она, когда что-то вызывает ее гнев, жалость или беспокойство. Но мы далеки от моральных стандартов того времени и того мира, в которых любовные интрижки замужних женщин не вызывали особого возмущения, в которых любовные записки, «рукопожатие, обнимание, поцелуи» между дамой и ее возлюбленным (возможно, не одним) списывались со счетов как обычная практика — при условии, что все это оставалось в рамках приличия на публике. Современные пуритане, мы забываем, что Пушкин был человеком девятнадцатого века, в том числе и в интимных делах. И потому недовольно смотрим на то, что великий человек, который вскоре должен был умереть мученической смертью, имел тайные взаимоотношения со своей свояченицей Александриной. Мы стараемся заглушить скрипучий голос внутри нас, говорящий: так почему бы его жене не развлечься с кем-то еще? И мы стараемся найти для него извинения: возможно, в конце концов, эти отношения не были фривольными, возможно, это было не более, чем сопереживание, связывающее страдающие души, близость понимания, доверия и сочувствия боли другого. И меньше всего мы удивляемся, почему Пушкин, не обязательно точно следуя феодальным замашкам своего деда с отцовской стороны, который повесил француза гувернера своего сына по подозрению в связи со своей женой и держал бедняжку под замком до конца ее жизни, — не мог, по крайней мере, повысить голос и выбранить ее больше, чем он делал. Что ж, возможно, он это и делал в своем собственном доме. Но он хотел, чтобы публика и даже его ближайшие друзья видели только безразличие и презрение — все, чего заслуживал этот развязный сердцеед, невоспитанный поклонник Натальи Николаевны. Она была женой не Цезаря, но Пушкина. Он ждал своего часа, ждал, когда исцелится раненое сердце Натальи Николаевны, готовый действовать в нужный момент, когда то, что он сделает, не обернется против него, обнаружив, что, в конце концов, его доверие к своей красивой жене небезгранично. Он ждал своего часа, поистине провоцируя Судьбу, тайно желая доказать, что он не похож на других и уникален даже как муж, не подвержен риску, который берет на себя человек, у которого слишком молодая и красивая жена. Он ждал своего часа — и наблюдал. Но как ни старался, он не мог заставить других не замечать его тревогу, беспокойство и гнев.

19 сентября он взял взаймы 10000 рублей у ростовщика Юрьева с обязательством возместить эту сумму с процентами к 1 февраля 1837 года.

Между 6 и 8 октября князь Иван Гагарин, возвратившись из Москвы, принес Пушкину копию «Философического письма» Петра Чаадаева, опубликованного несколькими днями ранее в «Телескопе». Пушкин уже видел черновик на французском, но он теперь тщательно перечитывал работу своего друга, от которого в юности он получил важнейшие жизненные уроки:

Наши лучшие умы страдают чем-то большим, нежели простая неосновательность. Лучшие идеи, за отсутствием связи или последовательности, замирают в нашем мозгу и превращаются в бесплодные призраки. Человеку свойственно теряться, когда он не находит способы привести себя в связь с тем, что ему предшествует, и с тем, что за ним следует. Он лишается тогда всякой твердости, всякой уверенности. Не руководимый чувством непрерывности, он видит себя заблудившимся в мире. Такие растерянные люди встречаются во всех странах; у нас же это общая черта… Иностранцы ставят нам в достоинство своего рода бесшабашную отвагу, встречаемую особенно в низших слоях народа; но, имея возможность наблюдать лишь отдельные проявления национального характера, они не в состоянии судить о целом. Они не видят, что то же самое начало, благодаря которому мы иногда бываем так отважны, делает нас всегда неспособными к углублению и настойчивости; они не видят, что этому равнодушию к житейским опасностям соответствует в нас такое же полное равнодушие к добру и злу, к истине и ко лжи…

Пушкин думал долго и много об этом отрывке.

Ночью 16 октября мощный северо-западный ветер поднял уровень Невы на шесть футов восемь дюймов. Следующим вечером послышался тревожный залп орудия: гнетущие звуки, предупреждающие петербуржцев об опасности и угрозе, не поддающейся контролю. Но вода снизилась до безопасного уровня, и жизнь возвратилась в нормальное русло.

Софи Карамзина ее сводному брату Андрею, Петербург, 18 октября, 1836 года: «Мы вернулись к нашему городскому образу жизни, возобновились наши вечера, на которых с первого же дня заняли свои привычные места Натали Пушкина и Дантес, Екатерина Гончарова рядом с Александром, Александрина — с Аркадием, к полуночи Вяземский… и все по-прежнему…»

Царь Николай также тщательно читал «Письмо», которое заставило Россию содрогнуться от патриотического накала. Вот что писал Чаадаев: «Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих… Ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды… В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу. И в общем мы жили и продолжаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для отдаленных поколений, которые сумеют его понять; ныне же мы, во всяком случае, составляем пробел в нравственном миропорядке».

22 октября Николай 1 добавил собственной рукой краткий комментарий к докладу министра Уварова: «Прочитав статью, я нахожу, что ее содержание — смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного: это мы установили бесспорно, но это не оправдание для редактора журнала или цензора. Позаботьтесь о немедленном закрытии журнала». В тот же самый день граф Бенкендорф написал генерал-губернатору Москвы приказ, предписывающий медицинскому эксперту посещать Чаадаева каждое утро и удерживать последнего «от вредного влияния нынешнего, сырого и холодного воздуха». Официальный государственный сумасшедший помещался под домашний арест.