6

После санатория Каретников в первые дни был особенно ласков с женой, чувствуя некоторую вину перед ней и детьми, что весь этот месяц необычно для себя редко вспоминал о них, и уже одним тем, что вина своя так отчетливо понималась, Андрей Михайлович тут же как бы снимал ее, раз он в душе столь искренне покаялся в ней.

В это воскресное утро с обычной его растянутостью, неторопливым вставанием, неспешным завтраком вчетвером, без дочери — первое утро после приезда из санатория, — Каретников был в том умиротворенном настроении, от которого и Елена Васильевна, и Надежда Викентьевна тоже чувствовали себя спокойнее, да и Витька уловил, что сейчас его не погонят с отцовского места за столом, и, значит, можно сразу и завтракать, и мультфильм удобно смотреть.

Перехватив благодарный взгляд сына за такое попустительство, Андрей Михайлович благодушно подумал, что, может, нужно бы вообще поменьше запрещать ему. Вот ведь и отец почти никогда ничего не запрещал им — ни ему, ни Ирине, — а тем не менее они всегда в детстве слушались его, да и оболтусами как будто не выросли.

Витька был покладистым, добрым мальчишкой, и, наблюдая, как уступчив он в играх со сверстниками, как послушен в отношениях с матерью и бабушкой, да и с остальными, где бы они с Витькой ни бывали, Каретникову иногда даже хотелось, чтобы сын хоть когда-нибудь, хоть в чем-то серьезно вдруг заупрямился, не уступил, попытался настоять на своем — одним словом, показал характер. Вот дочь — та с избытком обладала всеми этими качествами, которых не хватало сыну: уж она-то и огрызнуться могла, и все по-своему сделать, как бы там ни давили на нее мать и бабушка.

— Женька еще спит? — миролюбиво поинтересовался Каретников. Он никогда не понимал, как можно спать до полудня, и обычно сердился на дочь.

В другое время и жена, и мать стали бы ему сразу жаловаться на Женю, рассказывать в очередной раз о ее рассеянности, о том, как она снова где-то забыла перчатки, как она упрямо пошла на институтский вечер не в том платье, которое, по их мнению — а следовательно, единственно правильному мнению, — она только и должна была надеть, как чуть ли не ежедневно у нее рвутся колготки — просто не напастись на нее, как она и прическу делает себе не такую, какая идет ей, но сейчас, когда за столом было всем так спокойно, Елена Васильевна только кивнула, что, разумеется, Женя, как всегда по воскресеньям, спит еще, а Надежда Викентьевна горячо стала заступаться за внучку перед Каретниковым, который, впрочем, и не собирался высказывать какое бы то ни было недовольство дочерью, тем более что вчера они уже виделись, однако самой Надежде Викентьевне особенно приятна была такая ее объективность после очередной ссоры с внучкой.

— А Женя вчера бабушке очень-очень нагвубила, — сообщил Витька, не отрываясь от телевизора.

— Наг-р-р-рубила, а не «нагвубила», — привычно поправила сына Елена Васильевна, чем-то озабоченная.

— Наг-р-р-рубила, — послушно и старательно повторил Витька.

— Вот видишь: умеешь же, а ленишься! — удовлетворенно сказала Елена Васильевна.

Надежда Викентьевна ласково, с признательностью посмотрела на внука. Ей приятно было, что не она сама сообщила об этом, но вместе с тем она лишь отмахнулась с достоинством:

— А!.. Я уже давно привыкла к ее грубостям.

— Мама, а зачем надо привыкать? — нахмурился Каретников, уловив все эти оттенки — от признательного ее взгляда Витьке до сознания своего великодушия и долготерпения.

— Андрей, ты же прекрасно знаешь! — обиделась мать.

— Что я знаю?

— Что она постоянно грубит — вот что!

— Откуда ему знать? — усмехнулась Елена Васильевна, и Каретников понял, что за этими словами были другие слова, был упрек ему, что Женя вот и ей тоже грубит, а он все никак не найдет времени, чтобы поговорить с дочерью серьезно, внушить ей...

— Мне она не грубит, — сказал Каретников. — А вам она грубит именно потому, что вы ей это позволяете.

— Она же при тебе так не ведет себя! — воскликнула Елена Васильевна. — При тебе она же совершенно другая!

— Так я и говорю, — сдерживая себя оттого, что жена не слышит и не понимает его, сказал Каретников, — я и говорю, что не надо ей этого позволять.

— При нем! — поддержала невестку Надежда Викентьевна. — При нем это абсолютно другой человек!

— Мы с вами о разном говорим, — сказал Каретников с той особенно медленной ровностью в голосе, которая, как знала Елена Васильевна, предвещала, что муж вот-вот сорвется сейчас. — Я говорю: почему Женя грубит вам — почему! — и что требуется, чтобы она не грубила, а вы — о том, что при мне она другая...

— Конечно, — подтвердила Елена Васильевна с вызовом, — при тебе она совершенно другая!

Хотя Елена Васильевна и дорожила их миром и спокойствием за столом, она не хотела уступать мужу, потому что за всеми этими разговорами об очередной грубости дочери для Елены Васильевны стояло теперь все время совсем другое, вообще с этим никак не связанное, — стояло то, что делало весь их нынешний разговор, как и любой другой, настолько мелким и ненужным сейчас, что в это и вникать не хотелось.

То, что Елена Васильевна неделю назад случайно узнала о дочери, так потрясло ее, было таким непоправимым и серьезным, что, узнай об этом муж, он бы вообще неизвестно что сделал с этой дрянью. Он бы мог, наверно, и прибить ее, честное слово, а не то что защищать. Сейчас если уж кто и имел право на раздражение, так это она, Елена Васильевна, а не он.

Неделю назад, развешивая в шкафу и укладывая на полках в комнате дочери платья и кофточки, которые, как всегда, Женя возмутительно разбрасывала где попало, Елена Васильевна наклонилась, чтобы поднять с пола что-то, что выпало из одного из карманов дочери. То был маленький листок с аннотацией о каком-то лекарстве — подобные Елена Васильевна часто видела у мужа на его столе в кабинете. Она рассеянно взглянула на название лекарства, невольно скользнула пониже — при каких заболеваниях и как применять его, — и ей даже дурно сделалось, какой-то жаркий прилив ударил в голову.

Нет, это невозможно, растерянно подумала она. Это просто случайность, какое-то недоразумение, глупости. Зачем это ей? Зачем ей этот листок?

Так было легче — не о лекарстве подумать, а лишь о каком-то листке. Тогда самого этого лекарства как будто не существовало, то есть Женя не пользовалась им, ей оно и не нужно было.

— Женя! — громко позвала она. — Иди сюда, Женя!

— Ну что еще там такое?! — недовольно спросила дочь, входя. — Ну кто тебя просил? Я же сказала, что сама все сложу!

Она сложит! От нее когда-нибудь дождешься, чтоб она сложила!..

— Женя, что это? — неожиданно для себя мягко, искательно спросила Елена Васильевна.

Ей очень хотелось услышать сейчас от дочери именно то, о чем она, Елена Васильевна, подумала: что листок этот просто так, случайно оказался. Елена Васильевна готова была, не особенно выясняя и доискиваясь правды, сразу же охотно, с успокоением принять на веру любое, пусть и не очень убедительное объяснение дочери: дескать, да, мне было любопытно прочесть — и что из того? Или: что кто-то из подруг дал ей этот листок с просьбой достать через отца такое лекарство, или что-нибудь в таком же роде, но, главное, не имеющее какого бы то ни было прямого отношения к ее дочери. Может быть, даже не ощущая своей подсказки, Елена Васильевна сама бы так и спросила дочь, только бы та искренне возмутилась ее подозрениями. Но Женя, к негодованию и ужасу Елены Васильевны, совершенно не тем возмутилась, увидев в руках матери листок и узнав его:

— Почему ты роешься по моим карманам?!

Само это предположение дочери было такой оскорбительной неправдой, что, на какой-то миг потеряв ориентир, что здесь важно, а что не важно сейчас, Елену Васильевну немедленно это и оскорбило — «Как тебе не стыдно?! Я совсем не рылась!» — и только спохватившись, что не в этом же, в конце концов, дело, она твердо и требовательно сказала: