То он все думал до этого лишь о том, как ему представляться, если спросят, кто он ей, а то теперь еще и это надо было решить — и не для кого-то, а для себя: кто он для нее? А если уже и никто?

Но ему-то ведь столько всего рассказать ей надо!..

Ну да, вот затем, значит, и приехал? Только когда на душе худо стало, когда не с кем даже поделиться — тогда и бросился, ища сочувствия? А что же раньше? Раньше не нужна была?

Да нужна, все это время была нужна, но... но он не был готов сейчас к такому объяснению. Хоть бы не она тут оказалась, подумал вдруг Каретников, но тут же возразил себе: а не она — так вообще зачем вся эта поездка?

Дверь ему открыл мужчина лет под пятьдесят, лысый, полный, с добродушным лицом.

«Муж», — понял Каретников. С некоторой торопливостью, самому себе неприятной, он, словно бы доказывая, что говорит правду, показал на свой листок с адресами:

— Простите, я проездом, в командировке... Вот, ищу Васильеву Веру Николаевну... Дело в том...

Он так еще и не выбрал до конца, какой из версий держаться, а мужчина, не дослушав, уже крикнул в глубь квартиры:

— Вера! Тут тебя спрашивают!.. А вы проходите, проходите, — гостеприимно пригласил он и, оставив Каретникова в прихожей, явно заторопился куда-то, снова прокричав по дороге: — Вера! К тебе пришли!..

— Ты хоть телевизор потише сделай со своим хоккеем! Невозможно же! — Появилась совсем не Вера, в затрапезном халате, озабоченная и некрасивая.

Спеша уйти, он коротко объяснил ей, в чем дело, извинился за ошибку и распрощался. Можно было только мечтать, чтобы у Веры такой беспечный муж оказался...

Теперь всего четыре адреса оставалось. По одному из них, ближайшему отсюда, он, пожалуй, еще успевал сегодня, если такси взять, но Андрей Михайлович почувствовал, что ему нужна передышка. Не совсем, правда, было удобно перед самим собой, что в начале одиннадцатого он вроде бы и поиски бросил, но, с другой стороны, здраво рассудил Каретников, еще завтрашний день есть и целый вечер, а сейчас, пока он доедет куда-нибудь, — уже и беспокоить неприлично в такое время.

Из гостиницы, несмотря на поздний час, он все же решился позвонить по тому телефону, который утром не отвечал. Вдруг он сразу услышит ее голос, а нет — можно тут же трубку повесить, если не она подойдет.

Долго, терпеливо он слушал длинные гудки, потом принял душ, снова, уже совсем смело, набрал этот же номер, словно доказывая себе, как он упорно старается дозвониться, и, удовлетворенный тем, что сделал за сегодня все, что было в его силах, лег спать. Однако сон не шел к нему: сначала он приноравливался к непривычно высоким подушкам, а когда наконец как-то устроился, его вдруг стало одолевать какое-то беспокойство, и неприятно было, что он ничем не мог его объяснить.

На следующий день Андрей Михайлович проснулся поздно, и сразу же это вчерашнее ощущение беспокойства вернулось к нему. Может, дома что-нибудь? Витька заболел?

Рассчитавшись за гостиницу, он зашел на междугородную и позвонил жене. Дома все было в порядке, он сказал, что вечером выезжает, и отправился по оставшимся адресам.

— Она в булочную вышла, — кокетливо глядя на него, сказала молодая, яркая блондинка. — Да вы заходите, она ненадолго.

Женщина была высокой и стройной, в обтягивающих вельветовых брючках, в которых всему, что они облегали, было столь тесно, что невольно это даже глаз радовало.

— А сын ее — в школе? — спросил Каретников на всякий случай.

— Какой сын? — удивилась блондинка. — У нее дочь. Уже совсем взрослая, замужем...

По следующему из трех оставшихся адресов, куда он почти два часа добирался, Андрей Михайлович никого не застал. Он постучался к соседям, объяснил довольно бойко, что проездом здесь, что однокашник Веры Николаевны, и очень скоро выяснил, что, увы, это тоже не та Вера.

Перекусив в какой-то забегаловке, он поехал в другой конец города. Круг сужался, вероятность найти Веру все увеличивалась, но, как ни странно, вместе с этим росло в нем и то беспокойство в душе, которое уже нельзя было теперь объяснить себе какими-то недобрыми предчувствиями, связанными с домом.

Каретников внезапно понял, что все дело в одном: отыскав Веру, он тогда как бы брал некие обязательства перед ней. Не могло же после их встречи уже ничего не меняться? Значит, начиналась бы какая-то совершенно новая полоса, так осложняющая и без того не простую и не спокойную его жизнь... И не одни лишь звонки, не только переписка до востребования, а и необходимость что-то придумывать дома, на работе, чтобы ездить сюда, торопливые, с оглядкой встречи где-нибудь в гостинице, на улицах, в скверах...

Время как-то незаметно и быстро съедалось, истаивало, утекало. Когда он, подробно разузнав у прохожих очередной маршрут, прикидывал, как долго это продлится — ехать туда, сколько-то там быть и потом обратно до метро, откуда он пускался в новые поиски, — всегда, вопреки уверениям других людей и его собственным подсчетам, у него уходило на час-полтора больше, чем предполагалось. Трудно, невозможно было понять, откуда, как оно все-таки набегает, это лишнее время, ведь он нигде особенно не задерживался и ни на что постороннее не отвлекался.

Тем не менее уже смеркалось, когда он, испытав новую, еще одну неудачу, стал раздумывать, отправиться ли ему сейчас же по последнему адресу или сначала где-нибудь пообедать и лишь после этого ехать, чтоб оттуда потом — сразу на вокзал.

Он уже почти не надеялся, что найдет Веру, ибо это бы смахивало на чересчур заданную, нарочитую случайность: два дня изъездив, все никак не мог отыскать ее, а по самому, видите ли, последнему адресу — буквально за несколько часов до отъезда — нашел ее. Это бы прямо специальное, нарочно кем-то придуманное везение было, как редко когда и бывает в жизни. Тут, видимо, все проще, рассуждал Андрей Михайлович. Вот как ему дали адрес уже умершего человека, так вполне и недодать могли ряд адресов. В самом деле, это ведь еще вчера вызвало его недоверие: чтобы на восемь миллионов — всего девять человек было! Абсурд! Просто очень, видимо, хотелось в это поверить — вот и поверил.

К вечеру выпал снег, потеплело немного, а так как снег был самый первый в этом году — все вокруг не только изменилось, но стало много торжественнее, как по случаю праздника, и даже люди, подсказывая ему нужную улицу, отвечали приветливее и не так торопливо, как прежде. Впрочем, разыскивал-то он последний адрес уже скорее для очистки совести.

Открыл ему невысокий худощавый мужчина с бородкой клинышком. Как-то странно, словно невидяще, он смотрел прямо в глаза Каретникову.

— Кого надо? — враждебно спросил мужчина с бородкой.

Теперь даже слово «простите» было бы не обычной вежливостью, а как бы заискиванием перед чужим хамством, и уж тем более если приняться что-то объяснять.

— Мне Веру Николаевну, — сухо сказал Каретников.

— Веру Николаевну... — повторил с кривой усмешкой мужчина. — Значит, вам Веру Николаевну... — Он словно раздумывал, как ему поступить, а Каретников только сейчас понял, что перед ним стоит тяжело, вдребезги пьяный человек.

— Врезать бы тебе как следует! — со злобой проговорил мужчина.

— Не надо, — спокойно и брезгливо предупредил Каретников. — Покалечу.

— Меня?! — крикнул мужчина. — А меня за что? Это вы все чужую жизнь заедаете... такие!.. А семья? Черт с ней, да?! — кричал он. — Вам на минутку... а сын? Вам наплевать на него?! Вам же главное... — Он матерно выругался. — Нет, ты вот скажи: зачем она тебе? Других, что ли, нет? Тебе же все равно! А зачем она сына-то забрала? Сына — зачем?!

Он схватил Каретникова за отвороты плаща, смял ему галстук, а Каретников, держа чемоданчик, другой рукой пытался высвободиться. Бить не хотелось — не мог его ударить, совершенно пьяного, в горе, еле на ногах стоящего, — и было гадко, бессмысленно, нелепо все. Было стыдно, что сейчас могут соседи выглянуть... Он оторвал наконец от себя чужие руки, втолкнул мужчину в квартиру и сам же дверь захлопнул.