— Сколько ему? — спросил Каретников, проникаясь симпатией к незнакомцу. Что ни говори, а встретить среди нынешних робеющего парня было приятной редкостью.

— Ему?.. — Елена Васильевна немного смутилась. — Нет, он, конечно, старше. Но мало ли бывает удачных браков, когда... когда он старше?

— Сколько угодно, — охотно подтвердил Каретников, бегло досматривая статью. Он уже и к ее автору невольно испытывал расположение из-за того, что тот, коснувшись близкой Андрею Михайловичу темы, ничего нового в этой статье не открыл. — Что, под тридцать? — добродушно спросил он.

— Он доцент, — сказала Елена Васильевна. — Преподает математику в институте...

— Ого! Молодец! — одобрил Каретников. — Сколько же ему?

— И знаешь, он так заботлив, так внимателен к ней, даже трогательно смотреть...

— Так сколько ему?! — нетерпеливо повторил Каретников. Было, конечно, приятно все это слышать, но начинало возмущать, как жена никогда не умеет сразу на вопрос ответить.

— Ему?.. Около сорока. Даже меньше, по-моему...

— Что-что?! — Каретников отложил журнал и недоверчиво уставился на жену.

— Ну и что?! — воскликнула Елена Васильевна. — Он прямо как нянька с ней, — одобрительно сказала она и, торопясь, пока муж не перебил ее, горячо и убежденно заговорила: — Он узнал, что Женя любит «Грильяж» — так, представляешь, он каждый вечер встречает ее у института и приносит «Грильяж». И где он только достает его?!

— Тебя сейчас именно это интересует? — очень ровным голосом спросил Каретников.

— Что меня интересует? — не поняла Елена Васильевна.

— Ну, что где именно он достает «Грильяж», да?

— При чем тут это? — возмутилась Елена Васильевна его неуместной иронией. — Я тебе совершенно о другом говорю! Он прямо-таки боготворит Женю. Она такая неприспособленная, еще хуже Ирины. И с ее рассеянностью... Сегодня опять зонтик в институте забыла!.. Именно такой муж ей и нужен. Во всяком случае, с ним будет спокойно. Да-да, спокойно! И он будет ценить ее...

Каретникову в последних словах жены послышался упрек: с ним будет спокойно — не то, как мне с тобой; он будет ценить ее — не то что ты меня.

— Вот тебе бы и выйти за него, — обидно усмехнулся Каретников. — Вы и по возрасту подходите. Но при чем здесь Женя?

— Почему тебе всегда надо меня уколоть? — вспыхнула Елена Васильевна. — Я же с тобой серьезно говорю.

— А серьезно думать — ты когда-нибудь пробовала? — повысил голос Каретников. — Перед тем, как серьезно говорить?! И вообще, ты понимаешь, о чем ты говоришь?!

О чем она говорит! О чем! А как она может сказать ему все?!

— Что ты кричишь на меня? — оскорбилась Елена Васильевна. — Что я тебе такого сказала?

— Так ты же мать ей, в конце концов! — запальчиво говорил Каретников. — Мать! Или кто?

— А ты, между прочим, отец! Ну и что? Я вообще могла тебе не рассказывать...

— Да то, что как же ты можешь не понимать...

— А как я могу? Как?!

— Не-ет! Ты не мать, — окончательно вышел из себя Каретников. — Ты... ты сваха! Вот ты кто! Сваха!.. Как же! Доцент! Шутка ли?! А то, что этот муженек будет на четверть века старше твоей дочери? Ты об этом подумала? Не-ет! Ты только одно вбила в свою голову: «Ах, как удачно! как выгодно!»...

— Как-же-те-бе... — Елена Васильевна чуть не задохнулась от несправедливости мужа. — Как-же-те-бе-не-стыд-но!..

Все, с чего начался их разговор и что связано было с их дочерью, перестало теперь с ней связываться. Самым важным в эти минуты казалось им уже не то, что было на самом деле, а те слова, которые они выкрикивали друг другу и за которыми стояли не высказанные в свое время упреки, накопленные недоразумения, не до конца выясненные прошлые обиды — все то, что, исчезая, забываясь в их хорошие, мирные, спокойные дни, все-таки не совсем пропадало, а копилось у каждого из них в душе до такой вот поры.

Елену Васильевну потрясла жестокая несправедливость мужа — она же ведь как лучше хотела! его щадила! — а Каретников был возмущен тем, что из всего случившегося жену его по-настоящему волновало как будто только то, что как, мол, он посмел сказать ей такое — то есть выходило, что заботили ее прежде всего какие-то слова, а не сама суть.

Она плакала, но Каретникову казалось, что даже сейчас она не забывает делать это с осторожностью, чтобы лицо не испортить. «И на моих похоронах она бы тоже так осмотрительно плакала, — обиделся за себя Каретников. — Чтобы на ресницах тушь не размазать».

Стоило подумать так — и он уже совсем не чувствовал какой бы то ни было вины перед женой за свои необдуманные слова. Да и вообще Андрей Михайлович, которого чужие слезы всегда обезоруживали, от ее слез обычно лишь выходил из себя. Жена в такие минуты казалась ему не беззащитной, как все другие женщины, а еще более неуступчивой, намеренно прибегающей к бесчестному давлению на него.

Чтобы как-то выразить свое возмущение и протест, заставить жену в полной мере осознать свою вину не только перед ним, но и перед их дочерью, раз она даже не попыталась вразумить Женьку и этого волокиту, Каретников молча стал одеваться. Решимость его немедленно уйти куда-нибудь подогревалась тем, что жена не обеспокоилась вслух, не спросила, куда он собрался на ночь глядя. Он еще напоследок и дверью хлопнул — то была как бы дополнительная возможность подчеркнуть свой уход.

Очутившись на улице и поежившись от сырого холодного ветра, Каретников в нерешительности остановился. Он вдруг обнаружил, что идти в этот поздний вечер ему, собственно, и некуда. Столько было приятелей, коллег, знакомых — а ни к кому не пойдешь. Так отчего-то получается в этой жизни: когда тебе хорошо — много есть адресов, куда можно пойти, а вот плохое переждать — так вроде и идти некуда.

Надо любовницу иметь, подумал Каретников с мстительным по отношению к жене чувством, как будто эти угрожающие ее благополучию мысли она могла слышать сейчас. Да-да, любовницу, к которой можно пойти в любое время. Хотя... Что ж к любовнице-то идти с этим? Вот Вера — та бы поняла...

Возможно, если бы Елена Васильевна рассказала ему, что их дочь встречается с сорокалетним мужчиной и тут же бы возмутилась этим, Каретников, насторожившись подобным знакомством дочери, тем не менее внешне отнесся бы к такому неожиданному для него известию более терпимо, и уж во всяком случае, как-то спокойнее. Но жена сказала об этом так, как будто вообще не видела тут ничего предосудительного, была даже удовлетворена случившимся, и именно это особенно возмутило Андрея Михайловича.

Нет, его взгляды, разумеется, были вполне современными, то есть он не ужасался, не слишком осуждал некоторое опрощение нравов, не задавался расхожим среди зрелых людей вопросом, насколько, мол, нынешняя молодежь хуже. Она, демократично и благодушно считал Андрей Михайлович, была не хуже и не лучше — она просто была другим поколением.

Думать и рассуждать так казалось ему более справедливым и правильным, но ему, как и многим, еще и удобно и нехлопотно было так думать, потому что тогда, за этим общим и вполне успокаивающим выводом, можно было уже никак дальше не рассуждать.

Однако здесь-то, здесь?! Тут уже ведь не о нравах речь, да и не о молодежи вовсе! Почти что пожилой — да-да, чего там! для девятнадцатилетней именно пожилой! — уже всего повидавший мужчина, который в отцы ей годится, вообразил теперь, что... Ну, хорошо, пусть, в конце концов, на пять лет, думал Каретников, пусть даже на десять лет старше! Но так, как было, — это выглядело как-то противоестественно, да почти неприлично! И потом... Смешно же, чтоб Женька всерьез относилась к человеку его возраста как к возможному мужу, не говоря уже о том, что ни один здравомыслящий, интеллигентный мужчина сорока лет не может смотреть на его Женьку как на будущую жену.

По обычной родительской логике Каретников считал, что если в его глазах Женька еще совсем девчонка — почти что ребенок, можно сказать, — то и другими глазами она воспринимается точно так же. А раз все-таки нашло на этого Сергея — как там его по отчеству? — какое-то затмение, — что ж, его просто отрезвить надо, на место поставить.