— Благодарю! — взволнованно ответил Рубанюк. — Так я сразу к понтонерам проскачу, товарищ командующий?

Энергично пожимая на прощанье его руку, Иван Остапович еще раз сказал:

— От всей дивизии благодарю за доверие, товарищ командующий! Постараемся оправдать…

— Действуй, действуй…

Выйдя из автобуса, Рубанюк с минуту постоял. И благоприятная обстановка на фронтах, и то, что дивизии поручалось очень важное задание, и присвоение генеральского звания, и мысль о том, что, может быть, удастся в скором времени повидаться с Шурой и родными, — все это наполняло его такой радостью, какой он давно уже не испытывал.

— В Рудовку! — весело сказал он Атамасю, легко вскочив в машину.

— Так цэ ж треба вас проздравыть з генеральськым званием? — спросил, включая мотор, Атамась. Он уже успел, вероятно от адъютанта, узнать приятную новость.

— Выходыть, що треба, — тоже по-украински ответил Рубанюк.

Атамась, как и его начальник, был в наилучшем расположении духа. В родной его Ахтырке, где не доводилось ему быть с того дня, как он ушел на службу в армию, Атамась повидался неделю назад с отцом и матерью, которые хоть и хлебнули во время оккупации горя, но остались живы.

— От як у нас поставлено! — философствовал Атамась, уверенно ведя машину. — Сын хлибороба, а можэ зробытысь и генералом, и наркомом… Цэ ж и я, товарищ генерал-майор, як схочу, можу добыться такой должносты?

В голосе его послышалась лукавая усмешка, но Рубанюк ответил серьезно:

— Кончим войну, поедешь учиться… Дорога перед тобой, хлопче, никуда не заказана.

Иван Остапович поймал себя на мысли, что он впервые заговорил об окончании войны. Да, сейчас это казалось не таким далеким, как весной. Все, что пришлось испытать, все лишения боевой жизни, тяжкие жертвы, изнурительные бои — все это было во имя победного окончания войны, во имя мира.

— Довго будемо стоять в Яблуновке? — поинтересовался Атамась, пользуясь благодушным расположением духа своего начальника.

— Третий год воюешь, а такие вопросы задаешь, — упрекнул Рубанюк.

— Извиняюсь, товарищ генерал. Я тому спытав, що треба було б пидтяжку мотору зробыть, — схитрил Атамась.

Через несколько дней в дивизии был получен приказ о передислокации в направлении на Яготин.

Сделав необходимые распоряжения и дождавшись прибытия автоколонны для переброски частей дивизии, генерал Рубанюк рано утром выехал вперед.

Еще не доезжая Яготина, он встретил знакомого полковника. Тот возвращался с передовой и сообщил, что фашисты выбиты из Переяслава и отброшены к переправам через Днепр.

— Взрывают мосты за собой, стервецы, дороги сильно минируют, а то бы не много их добралось до Днепра, — сказал полковник, прощаясь. — Будете дальше ехать, поглядите, что они, отступая, делают. Переяславский гебитскомиссар более ста человек из пулемета расстрелял. Горы трупов во дворе жандармерии… Партизаны где-то перехватили его семью, так он — в отместку. Расправился с первыми, кто под руку подвернулся.

В Яготине, узнав, что дивизия должна расквартироваться юго-западнее Переяслава, Рубанюк дождался автоколонны и двинулся дальше с полком Сомова.

Всюду вдоль шоссе и на проселочных дорогах были видны следы поспешного и позорного бегства оккупантов. На обочинах, в кюветах валялись изуродованные автомашины, подбитые танки, опрокинутые повозки с ящиками снарядов и мин.

В полукилометре от села Строкова луговую пойму густо усеяли вздувшиеся трупы коров и овец. Они лежали там, где настигла их безжалостная рука фашистского автоматчика, — в ярко-зеленых зарослях сочной осоки, верболаза. Чуть покачиваясь на ветру, темнели над ними, похожие на банники старинных пушкарей, бархатистые шоколадные початки рогозов.

Несколько дедов пасли близ дороги выпряженных из повозок волов.

Рубанюк вышел из машины и направился к дедам. Они молча смотрели на подходившего к ним генерала, потом так же молча сняли шапки.

— Доброго здоровья, земляки! — поздоровался Иван Остапович.

Старики ответили вразнобой.

— Из Строкова?

— С Березани, ваше высокопревосходительство, — бойко ответил за всех дедок с бородкой клинышком и большим угреватым носом.

— Ну, «превосходительств» в нашей армии нет, — сказал Рубанюк. — «Товарищ генерал» надо говорить… Куда едете?

Дедок с угреватым носом сказал куда и вдруг гневно ткнул рукой в сторону побитой скотины:

— Бачите, товарищ генерал, що наробылы поганые!.. Такое добро сгубили…

— Ну, скотина нехай, — угрюмо перебил его другой дед, опираясь на кнутовище. — Скотину наживем… Людей зачем, гонят? Гонят, гонят с плетюгами. А куда от своих родных хат идти?

Дедок с бородкой клинышком, собираясь закурить, оторвал от смятой бумажки большой клочок, но, покосившись на генерала, постеснялся, сунул бумажку в карман и добавил:

— Мы тоже с божьим светом прощались… А потом, чуем, орудия гуркотят… Наши! По лесам, по лесам, и колгоспных быков вот спасли… Ну, теперь, спасибо вам, товарищ генерал, пошли немчуки с Украины без подошв…

Рубанюк задумчиво слушал дедов, смотрел на худых волов, флегматично жующих кукурузные стебли, и с тревогой думал о Чистой Кринице, о жене и сынишке, о своих стариках.

В этот же день ему еще раз пришлось испытать такую острую тоску и тревогу за своих близких, что даже окружавшие обратили внимание на его подавленное состояние.

Не доезжая километров четырех до Переяслава, автоколонна встретила огромную толпу. Это возвращались по домам люди, которых захватчики хотели угнать за Днепр, но не успели, так как в тыл им прорвались советские танкисты. Запыленные, исхудалые женщины и старики, окружив солдат, обнимали их, причитая, смеясь и плача одновременно.

Иван Остапович заметил в толпе рослого широкоплечего солдата с маленьким мальчиком на руках. Ребенок, крепко обхватив руками его шею, захлебываясь, кричал, а солдат, не зная, как успокоить малыша, смущенно озирался, передвигал пилотку с затылка на лоб, гладил большой, черствой ладонью курчавую головку.

— Сынишка нашелся? — спросил Рубанюк, подойдя к нему.

— Никак нет, товарищ генерал-майор. Просто захотелось приласкать. У меня дома такой же остался… А он… — солдат указал глазами на ребенка и понизил голос: — У него мать убили.

Кто-то из женщин взял ребенка на руки, и тот притих.

Рубанюк поехал дальше, и у него никак не мог изгладиться из памяти плачущий ребенок, так живо напомнивший сынишку…

К двадцать седьмому сентября главные силы советских войск вышли к Днепру. Спустя три дня, по приказу штаба армии, ночью двинулась к Днепру и дивизия Рубанюка.

На последнем переходе Рубанюк, велев Атамасю ехать вперед, пошел с солдатами.

Беззвездное небо, затянутое низкими облаками, казалось совершенно черным, и лишь где-то далеко на западе багровели на нем колеблющиеся отсветы пожаров.

Батальоны один за другим втягивались в лес. Шагали молча. Пахло хвоей. Сыпучий песок невнятно шуршал под множеством тяжелых сапог.

Генерал, узнав старшину Бабкина, шедшего сбоку колонны, окликнул его.

— Когда мы последний раз на Днепре были? — спросил он. — Помнишь?

— А как же, товарищ генерал! В августе сорок первого. Вас тогда ранило в плавнях.

— Как настроение у людей?

— Боевое! — Польщенный тем, что комдив на глазах у роты по-дружески беседует с ним, Бабкин сказал громко, чтобы и другие слышали: — В сорок первом, товарищ генерал, мы хоть и отступали, а не так, как фашист сейчас… Котелки ребята не успевают чистить. Вперед да вперед!

— Да. Уж не теми мы вернулись к Днепру, какими были…

Прислушивавшийся к разговору пожилой солдат из последнего пополнения сказал:

— На том берегу, товарищ генерал, рассказывают, германская буржуазия у себя имения понастроила. Землю нашу поделили промеж собой.

— Вот пробьемся за Днепр — поглядим, — сказал Рубанюк. — Церемониться с новоиспеченными помещиками не будем.

— Я сам с тех краев, — продолжал солдат. — Может, приходилось слыхать про Новоукраинку?.. И семейство мое все там осталось…