— Вы, сваха, идите поспите, а потом я приду подсоблю вам… У меня дома не много теперь забот…
За два дня они вдвоем с Катериной Федосеевной вымыли и побелили хату, навели порядок во дворе.
Недолго, однако, пришлось пожить Катерине Федосеевне в своей хате…
На рассвете третьего дня ее разбудил сильный стук в ворота. Катерина Федосеевна торопливо накинула юбку, покрылась платком и выскочила на крыльцо.
Длинноногий солдат в каске, с рыжим ранцем за спиной, размеренно колотил прикладом винтовки по воротам. Увидев хозяйку, он монотонно затвердил:
— Матка, вег, вег!.. Вещи, детишка… Вег, вег! Богодаровка…
Он продолжал стучать, хотя видел, что уже разбудил обитателей двора.
Такой же стук, окрики солдат слышались на соседней улице. Оккупанты выгоняли все население деревни на запад. К Чистой Кринице стремительно подкатывалась линия фронта.
Пока Катерина Федосеевна собрала кое-что из уцелевших домашних вещей, разыскала тачку и послала Сашка́ за Пелагеей Исидоровной, чтобы держаться друг дружки, совсем рассвело.
В сторону Богодаровки уже тянулись со скарбом на ручных тележках, с ребятишками криничанские люди. Было видно, как на противоположном конце села солдаты разбирали ветряки, переносили бревна, рыли землю…
Покидая подворье, Катерина Федосеевна увидела Павку Сычика. Он успел сменить форму полицая на пиджачок и старую кепочку, был без оружия. Навьючив на багажник велосипеда вещевой мешок с какой-то поклажей, он изо всех сил жал на педали.
— Аллюр — три креста! — крикнул он женщинам, повернув к ним багрово-красное, потное лицо. — Еще встренемся.
— Тьфу ты, арестантюга! — плюнула ему вслед Пелагея Исидоровна. — Нет доброй палки на тебя.
Сычик оглянулся и, ничего не ответив, наддал ходу.
Сашко́, напрягаясь изо всех сил, помогал толкать груженые тачки. На выходе из села, когда поднимались на взгорок, он остановился, шепотом сказал:
— Чуете, мамо?.. Вот послушайте…
Трудно было различить что-нибудь в шуме человеческих голосов, скрипе колес. Но многие криничане, взойдя на пригорок и став лицом к селу, напряженно вслушивались.
— А ну помолчите трошки! — разъяренно крикнул женщинам какой-то дед, напяливший, несмотря на теплынь, старый кожух. — Дайте послухать!..
Издалека доносился невнятный, еле-еле различимый гул…
— Ей-богу, наши! — крикнула захлебывающимся голосом молодица, державшая за руку мальчонку. — Ванько, папка твой идет!..
Полк Стрельникова, в котором Петро Рубанюк командовал ротой, после освобождения Краснодара весну и лето 1943 года дрался в низовьях Кубани.
Гитлеровцы, захватив в сентябре 1942 года Таманский полуостров, сильно укрепили его. В марте 1943 года в Крым приезжал Гитлер. Он приказал удерживать Таманский полуостров любой ценой.
В период с 10 по 16 сентября 1943 года наши войска прорвали «голубую линию», нарушив систему обороны противника на Тамани. Это создало благоприятные условия для ликвидации последнего очага сопротивления оккупантов в низовьях Кубани и уничтожения их крупной таманской группировки.
Сейчас бои велись за город Темрюк. Комбат Тимковский поставил перед ротой Петра Рубанюка задачу: атаковать с фланга высоту. Со скатов этой высоты гитлеровцы простреливали пулеметным огнем подходы к городу.
Атаку батальона предполагалось провести на рассвете.
Поздно вечером Петро собрал командиров взводов. Явился и Арсен Сандунян, недавно назначенный командиром пулеметного взвода. Пришли и командир батареи 76-миллиметровых орудий, и командир самоходчиков, поддерживающих роту Петра.
Сидели в полуразрушенной хибарке из самана, не зажигая света; в темноте светлячками вспыхивали огоньки папирос.
Ожидали разведчиков. Они еще с наступлением сумерек ушли камышами к высоте; данные о противнике и местности, которых Петро ждал от них, должны были помочь ему успешно решить задачу, поставленную перед ротой.
К высоте пошли Евстигнеев, два ручных пулеметчика, несколько автоматчиков, саперы. Группу возглавлял Вяткин, и Петро мог быть вполне спокоен за исход разведки. Вяткин еще ни разу не возвращался с пустыми руками или с неточными сведениями.
Однако смутная, безотчетная тревога не покидала Петра с той минуты, как он проводил разведчиков до камышей.
Это состояние Петра было тем заметнее для окружающих, что среди бойцов и офицеров царило радостно-возбужденное настроение, обычно сопутствующее большому успеху: гитлеровцы доживали на Тамани последние часы, сопротивление их было почти сломлено; и сейчас задача состояла в том, чтобы не дать им удрать через Керченский пролив в Крым.
— Что это ты, Петро Остапович, хмурый такой? — тихо спросил его Арсен Сандунян, сидевший у стенки, рядом с Петром.
— Так… — отрывисто бросил Петро. — Думаю…
— А-а… Ну, думай, думай…
В хибарке перебрасывались шутками, рассказывали забавные, с перцем, истории.
— Со мной такой факт был, — говорил командир самоходных пушек Красов. — Не анекдот, а сущая истина… — Он выждал, пока умолкли в углу, потом добродушным баском продолжал: — Я до войны бригадиром тракторной бригады работал… Да-а… А в бригаде и мужики и дивчата… Одна была, Дерюжкина ей фамилия… Мотя. Красивая, из казачек, на все село… У меня с ней никаких таких грешков, конечно, не было…
— А может, было? — поддел кто-то.
— Не перебивай… Жена у меня, законная, та тоже из казачек… Дерюжкиной не уступит… Да… Ну, разбирала как-то эта Мотя свой трактор. Сняла картер, проверила… Прямо на степи… Залезла под трактор, возилась, возилась, потом кличет: «Дядя Гриша, подержите мне болты. Несподручно»… Да-а… Залез я тоже, лег. Подаю ей болты, она прикручивает, дело идет… А бабенка какая-то, дери ее за ногу, моей жене и скажи: видели, мол, Григорий ваш с Мотькой под трактором вылеживаются… Я и забыл про это, когда прибегает моя законная, в бригаду… Спрашивает: «Ты с Мотькой лежал под трактором?» Ну, а я сроду не брехал… Говорю: «Лежал». Она мне никаких вопросов больше не дает — и бац по мордам… «Будешь еще лежать»…
Слушатели захохотали.
Петро посмотрел на часы. Стрелки показывали уже двенадцатый час.
Петро встал и вышел на воздух. Половину неба укрыла темная туча. Ветер дул с моря, пронизывающий и холодный. Где-то, в плавнях, били пулеметы, хлопали одиночные выстрелы. Гудели самолеты. Отсветы бомбовых разрывов окрашивали рдяным светом небо над Крымом.
Мимо, легонько позвякивая сбруей, двигались к городу конные, упряжки: артиллеристы перевязали тряпками вальки передков, чтобы не стучали и не скрипели. Пушки, мягко шелестя колесами, одна за другой уползали в темноту.
Потом прошла конница. Петро различил на фоне иссиня-черного неба кубанки, куцые стволы карабинов. Донесся острый запах конского пота, приглушенный говорок, звяканье уздечек.
Постояв немного, Петро вернулся в хибарку.
— Подождем еще, товарищи, — сказал он, опускаясь на корточки у проема двери.
— …В Гребенке, там иначе было, — рассказывал сипловатый голос. — Это еще по началу войны… «Граждане! — кричит репродуктор. — Граждане, в воздухе вражеская авиация… Не вдавайтесь в панику»… А самолеты давно уже отбомбились и ушли…
Петро слушал рассеянно. По опыту он знал, что перед большим боем избегали говорить о предстоящем деле и разговор нужен был только для того, чтобы скоротать время.
Кто-то, заслонив дверь, простуженным голосом попросил:
— Огоньку дайте, братки.
Петро чиркнул зажигалкой, протянул вошедшему. Огонек выхватил из темноты скуластое энергичное лицо, знак морской пехоты на ушанке.
— Ну, с нами полундра, дело будет! — сказали в углу.
— В Темрюке встретимся, — ответил моряк, поблагодарив за огонек.
Петро вышел за ним. Моряк, прикрывая ладонью цыгарку и исподтишка потягивая ее, пошел к темнеющей на дороге колонне. Около хибарки стояла, негромко переговариваясь, группка моряков, обвешанных гранатами и пулеметными лентами. Это были десантники с бронекатеров.