Крайнев, не принимавший участия в беседе, молча показал на карту Советского Союза, висевшую на стене.

— Утонет здесь немец, — сказал он.

— Сам немец не утонет, его утопят, — поправил Макаров. — А насчет Донбасса и Советского Союза вы, Ксенофонт Петрович, бросьте, не говорите глупостей.

Крайнев возвращался на завод вместе с главным инженером.

— Мутный какой-то этот Вальский, — сказал Макаров, когда они дошли до проходной. — Действительно, скотина пятая!

— Почему пятая? — недоумевающе спросил Крайнев.

Макаров удивился, что эта кличка еще до сих пор неизвестна Сергею Петровичу, и рассказал о ее происхождении.

Во время подписки на заем Вальский, недавно перешедший в техотдел, решил подписаться на минимальную сумму. Терпеливо высидев до конца собрания, выждав, пока в зале почти никого не осталось, он подошел к столу и попросил подписать его на двухнедельный оклад. Вальский стоял у стола, внимательно слушал, как его стыдили, кивал головой и, казалось, со всем соглашался, но как только дело дошло до оформления подписки, снова стал настаивать на предложенной им сумме.

Уборщица главной конторы Дарья Васильевна, старая работница мартеновского цеха, перешедшая на пенсию, долго и терпеливо наблюдала эту сцену.

В конце концов она не выдержала и подошла к Вельскому:

«Ну как тебе не стыдно, Ксенофонт Петрович? Я подписалась на весь оклад. А у тебя ведь домик свой, скотины в твоем хозяйстве сколько! Корова есть — это раз, телочка — это два, овечка — три, поросенок — четыре, и сам ты — скотина пятая!»

— С тех пор и прозвали его «скотина пятая», — закончил свой рассказ Макаров.

По асфальтированному шоссе прошли бойцы истребительного отряда. Это были рабочие, оставшиеся после ночной смены. Они возвращались со стрельбища. Командир стрелкового взвода, мастер Шатилов, по-военному подтянутый, передал взвод командиру отделения и подошел к Крайневу доложить об отличных, по его мнению, результатах стрельбы. Но Сергей Петрович, в прошлом лучший охотник и стрелок на заставе, где он проходил военную службу, особенного восторга не проявил.

— Хорошо для начала, товарищ командир, но нужно поскорее обучить как можно больше людей, время не терпит, — сказал он, глядя прямо в глаза мастеру.

— Что-нибудь новое с фронта? — тревожно спросил Шатилов.

— Пока ничего, но вон посмотри.

Мимо них двигалась аллея деревьев. Это был второй эшелон за сегодняшнее утро. Он резко отличался от первого. Листья запылены, ветки кое-где срезаны, вагоны повреждены. Сквозь пробоины в бортах тонкими струйками сочилась мелкая криворожская руда. Шатилов закусил губу.

До войны Крайнева частенько раздражали теснота и загроможденность заводской площадки у цеха. Теперь он совсем другими глазами смотрел на территорию завода. Вот здесь, за штабелем слитков, подходящее место для стрелкового отделения, а вон там, где стоит большой чугунный ковш с отбитой кромкой, надежное укрытие для станкового пулемета. Картина боя на заводе явственно вставала перед его глазами.

Он вошел в цех. На третьей и четвертой печах плавки были выпущены одновременно. Бригады заправляли печи, готовясь к следующим плавкам. Сталевары сами взялись за лопаты и работали так, что остальные еле поспевали за ними. Куча заправочного материала у третьей печи быстро уменьшалась.

Крайнев сразу включился в обычный круг забот. В цехе он тотчас забывал обо всем, кроме работы.

Но спокойное настроение вскоре было нарушено. Пришли Теплова и Матвиенко и рассказали о том, что они побывали в больнице, где лежали двое рабочих, раненных при вчерашней бомбежке. Один из них — старый канавщик — был очень плох: осколок бомбы попал ему в кишечник, и после сложной операции больной лежал без сознания. Второй — подручный Сашка из бригады Никитенко — быстро пришел в себя после легкой контузии, и врач разрешил выписать его из больницы.

Глаза у Тепловой были красные. Крайнев внимательно посмотрел на нее.

— Плакала, Сергей Петрович, — просто сказала она, подтверждая его догадку. — Там тяжелее, чем здесь. Там жены, дети — и все плачут. В цехе переносишь все легче. Здесь как на войне, а там…

— Вы все же перестаньте ходить в цех во время бомбежек.

— Благодарю за совет. Я хожу в цех не как ваш секретарь, а как секретарь комсомольской организации. Что же, по-вашему, ребята будут головой рисковать, а я — дома отсиживаться? Хорош был бы секретарь, да еще кандидат партии!

— Вы давно кандидат партии?

— Месяц назад получила кандидатскую карточку.

— А вы почему, Сергей Петрович, до сих пор беспартийный? — неожиданно спросил Матвиенко.

Крайнев нахмурился. Теплова поняла, что затронули его больное место. Сергей Петрович молчал, дымя папиросой, а Матвиенко терпеливо ждал ответа.

«В самом деле, почему он не в партии?» — думал Матвиенко.

Простой в обращении, решительный и прямой, начальник цеха сразу завоевал симпатию и доверие коллектива. Матвиенко помнил, с каким облегчением вздохнули рабочие, когда Крайнев сменил Вальского. С приходом нового начальника прекратились ругань и споры на рабочей площадке, резко уменьшились взыскания. На третий день после приемки цеха он пригласил к себе председателя цехового комитета и секретаря комитета комсомола и высказал им свое удивление по поводу недостаточного размаха социалистического соревнования в цехе. Они быстро договорились о совместной работе. Когда стало известно, что Крайнев — беспартийный, все были очень удивлены.

«Исключили за что-нибудь», — подумал тогда Матвиенко.

— Видите ли, Михаил Трофимович, — после долгого молчания произнес Крайнев, — для того чтобы быть в партии, надо иметь не только большевистские убеждения, но и большевистский характер.

— А каким вы представляете себе этот характер? — спросил Матвиенко.

— Большевистский характер — это твердость и чистота алмаза, — ответил Крайнев. — И мне кажется, коммунисты в массе — все равно что частицы углерода в железе, частицы, которые превращают железо в сталь.

— Так чего же не хватает у вас, Сергей Петрович? — прямо спросил Матвиенко. — Чистоты или твердости?

Вопрос был поставлен так, что на него нужно было или не отвечать, или ответить с такой же прямотой. Крайнев решил ответить.

— Твердости у меня нет, Михаил Трофимович, выдержки маловато.

— У вас нет выдержки? — удивленно спросил Матвиенко. Он сразу вспомнил, как уверенно и четко работает Крайнев и как спокойно он ведет себя во время бомбежек.

— Нет, — со вздохом подтвердил Крайнев, — вспомните мое поведение на рапорте с Шатиловым, в кабинете у директора. Сдерживаюсь, сдерживаюсь, а потом непременно сорвусь. «Шибко взрывчатый», — как говорили про меня ребята в школе. Вот эту «взрывчатость» не вышибли из меня ни армия, ни втуз, ни комсомол. Тянусь я к партии, расту, но мое представление о том, каким должен быть человек, носящий высокое звание коммуниста, растет быстрее, чем я сам, опережает меня. И я чувствую себя недостойным этого высокого звания.

Крайнев задымил папиросой.

— Вы по многим вопросам советуетесь с людьми, — сказал Матвиенко, — а об этом с кем-нибудь говорили?

— Как-то не пришлось, — сознался Крайнев.

— И зря. Со стороны бывает виднее.

«В самом деле, — подумал Крайнев, — как это могло получиться? Обо всем с людьми говорил, а об этом важнейшем деле — ни с кем ни слова…»

5

Фронт приближался к Донбассу. Люди почти не покидали завода. Гудок превратился в простой сигнал, напоминающий о времени. Рабочие приходили задолго до начала смены, толпились у репродукторов, затаив дыхание слушали сводки с фронта. Подолгу задерживались на заводе, отработав свои часы. Сталевары покидали цех только после выпуска плавки, которую они вели, канавщики, разливщики, ковшевые — после разливки, к которой они готовились. Уходили, но ненадолго. Дома было тоскливо.

Снова тянуло в цех, хотя работа становилась с каждым днем все тяжелее. Рабочих было мало: одних призвали в армию, другие вышли из строя во время бомбежек. Грань между фронтом и тылом постепенно стиралась, и, уходя на завод, никто не мог с уверенностью сказать, что вернется домой.