— Вам не кажется, товарищ начальник цеха, что вы клевещете на партийную организацию завода? — едва сдерживаясь, спросил секретарь парткома.

— Нет, не кажется. — Голос Макарова звучал ровно. — Я утверждаю, что если бы у вас лично не было чувства успокоения и партийная работа была на высоте — и завод бы работал лучше, производя больше брони, снарядов, полосы для патронов. Вы слушайте, что говорят они. — Макаров показал в сторону людей, сидевших в зале, и сошел с трибуны.

— Я предлагаю немедленно обсудить поведение товарища Макарова, — обратился к собранию секретарь парткома.

В зале снова поднялся шум, и, когда он стих, из задних рядов раздался громкий, четкий голос:

— Разрешите мне, товарищ председатель?

— Гаевой! — пронеслось в зале раньше, чем Макаров сам догадался, что это именно он.

Гаевого на заводе знали многие, не забыли за шесть лет и не забыли бы еще долго. Он неторопливо шел к трибуне в своем неизменном пальто, которое теперь сидело на нем мешковато, и в кепке, чуть сдвинутой набок. Его останавливали, пожимали руки. Шатилов вскочил с места и обнял его, как родного.

Ротов с нескрываемым удивлением смотрел на Гаевого. Откуда он взялся? Наверное, прямо с поезда на собрание. Это на него похоже.

Сняв кепку, Гаевой подождал, пока немного утихнет шум.

— Вчера, товарищи, я был в Центральном Комитете партии, — сказал он, и в зале мгновенно наступила тишина. — Направлен к вам на работу в качестве парторга ЦК. За минувшие годы я работал на двух заводах, которые нужно было выводить из прорыва. Пришлось много поработать. А здесь будет труднее. Работали вы все время хорошо, хвалили вас, гордились вами. Но есть люди, которые не понимают, что сейчас этого мало. — Гаевой выразительно посмотрел в сторону руководителей завода. — То, что было хорошо вчера, в мирное время, — сейчас, во время войны, уже плохо. Многие считают: раз выполняются военные заказы, значит, перестроились на военный лад. Не в этом перестройка. Единство фронта и тыла означает и единство метода, а это — горячие бои, наступление. Центральный Комитет партии верит нам, многотысячной армии бойцов металлургического фронта, верит, что мы немедленно перейдем в наступление, такое же стремительное, как и под Москвой…

Слова Гаевого потонули в шуме оваций. Люди в зале поднялись как один. Воля ЦК была их волей, волей всего советского народа.

17

Дверь приемной директора распахнулась, и вошел нарком. Никого не предупреждая, он в полдень прилетел из Свердловска и доехал до заводоуправления в машине начальника аэродрома. В числе ожидавших приема был председатель горсовета. Здороваясь со старым знакомым, нарком спросил у него, давно ли он ждет.

— Два часа с лишним.

— У Ротова совещание?

— Н-нет… — промямлил растерявшийся секретарь.

— Кто же у него?

— Один. Занимается.

Секретарь засуетился, достал из стола ключ, отпер английский замок, распахнул дверь. Нарком остановился на пороге.

— Вы, может быть, разрешите войти, товарищ директор? — спросил он Ротова, не поднявшего головы даже при стуке двери.

Тот вскочил с кресла.

— Что вы, товарищ нарком, пожалуйста!

Нарком широко распахнул дверь в приемную.

— Заходите, пожалуйста, товарищи, — пригласил он. — Все заходите. Директор вас сейчас отпустит, — и, потребовав папку оперативных сведений о работе завода, углубился в просмотр материалов.

К столу подошел сотрудник военкомата со списком людей, добровольно уходящих в армию, — директор вычеркнул несколько фамилий и подписал список. Затем подошел председатель горсовета, — решение его вопроса заняло полминуты. Менее чем в полчаса все посетители были отпущены. Кабинет опустел.

Нарком отложил папку в сторону.

— Когда ты успел стать таким? За несколько месяцев войны? Если я еще раз услышу, что ты по два часа держишь людей в приемной, вместо того чтобы отпустить их за двадцать минут, — я нарочно на часы посмотрел, — то… Ну, в общем, не советую. Вызови машину, я еду на завод.

Ротов понял, что нарком спешил, иначе ему бы не избежать жестокого разноса. Он знал, что будет дальше. Сегодня нарком обойдет завод, осмотрит все цехи. Вечером расскажет, что ему не поправилось, и директор внутренне удивится, как это многое до сих пор не бросалось в глаза. На другой день засядет в одном из цехов и разберется во всем, начиная от технологии и кончая расценками. В основных цехах проведет не менее суток, а то и двое. Не забудет побывать и в столовых.

Но сегодняшний день был начат необычно. Миновав доменный цех, нарком обошел мартеновские, прокатные, термические цехи и везде видел и слышал одно — мало газу. Если ему не говорили об этом, он сам спрашивал и притом не инженеров, а главным образом рабочих.

В столовую все же не забыл зайти. Сел, осмотрел посуду, скатерти и обратился к соседу по столу — старому горновому:

— Разрешите вашу ложку и тарелку, а вам сейчас принесут. — Попробовал и поморщился.

Официантка в сопровождении встревоженной заведующей несла уже тарелку жирного супа с большим куском мяса.

Нарком поднял глаза на заведующую.

Она смущенно ответила на его безмолвный вопрос:

— Это мы вам, товарищ народный комиссар…

— Я бы хотел, чтобы здесь всем подавали одинаково вкусный суп.

— Продуктов у нас маловато.

— Это верно, товарищ директор?

— Это правда.

Нарком подвинул свою тарелку рабочему, извинился, что задержал его, и вышел.

— Ты вот яростно требуешь и первосортного угля, и вагонов, и паровозов, — обратился нарком к Ротову, — и, если мне не изменяет память, тебе ни в чем не отказывают. Почему с такой же яростью не ставишь вопроса о питании?

— Тяжело сейчас…

— Так неужели ты думаешь, что мы настолько бедны, что не сумеем снабдить продуктами такие заводы, как этот? О людях мало думаешь — вот твоя беда. Это мне еще в приемной стало ясно…

Первый день закончился тоже необычно. Нарком распорядился созвать совещание начальников тех цехов, где побывал днем. Всегда он созывал людей, лишь осмотрев все цехи, но на этот раз изменил своему обыкновению.

Ровно в восемь, минута в минуту, нарком вошел в кабинет, в руках у него была папка, которую Ротов менее всего хотел видеть в этот вечер, — стенографический протокол последнего партийного собрания. Нарком поздоровался, оглядел собравшихся. Макаров и Мокшин отсутствовали.

— Пока еще не все пришли, я хочу решить один вопрос, к совещанию не относящийся: почему плохо работает отделочный пролет второго блюминга? — сказал нарком, усаживаясь у длинного стола, предназначенного для совещаний.

Ротов поднялся. По вопросу о снятии Нечаева он сегодня хотел говорить сам, и вдруг представился такой удобный случай.

Там не справляется с работой начальник пролета.

— Кто?

— Нечаев.

— Вот это мне непонятно, — удивился нарком и повернулся в сторону, где сидел начальник пролета. — Товарищ Нечаев — главный прокатчик одного из больших южных заводов — и вдруг не справляется с такой небольшой работой!

Нечаев поднялся со стула и хотел было отвечать. Ротов опередил его:

— Это очень часто случается. Посадят большого человека на маленькую должность, он и завалит дело. На ответственном посту приказывать полагается, а тут самому надо работать, — это всегда тяжелее.

— Вот как? — недобро усмехнулся нарком. — По вашей теории, товарищ директор, если вас завтра назначат на работу пониже, так вы завалите дело. Интересная теория!

Ротов смутился.

— А все-таки, что скажет товарищ Нечаев? Почему плохо идут дела на пролете? — спросил нарком.

— Пролет отделки блумсов работает хорошо, — твердо ответил Нечаев.

— И поэтому забит продукцией так, что впору останавливать блюминг, — вставил Ротов, язвительно усмехнувшись.

— Пролет работает хорошо. Обрубщики выполняют норму на триста — триста пятьдесят процентов. Рабочих полный штат, — сказал Нечаев и замолк. Он не отличался особым красноречием.