— Как же вы все-таки до нее добрались? — спросил Крайнев.

Сердюк молча протянул ему пакет с сургучной печатью. Сергей Петрович прочитал донос и озабоченно нахмурился.

— Значит, Пивоваров действует?

— Действует, — подтвердил Сердюк. — Я думаю, судьба Вальского его кое-чему научит, но забывать о нем нельзя, он еще может ужалить.

— А как этот пакет оказался у вас в руках?

— Об этом когда-нибудь позже, — улыбнувшись, ответил Сердюк. — Ты вот скажи: что теперь делать с механическим цехом? Мы было решили подпилить вал главной трансмиссии, чтобы он во время пуска лопнул. Но теперь это стало невозможным — тебе будет каюк. А ты для нас… Да знаешь ли, что ты сейчас для нас?.. Организовать налет на станцию, добраться до заряда можно, но это связано с большими потерями в людях. А сорвать пуск цеха необходимо.

— Сорвем, — уверенно отозвался Крайнев, — я давно уже придумал, что сделать, но мне одному это было не под силу, а сейчас… Сейчас я как Антей, прикоснувшийся к матери-земле.

— Что же ты надумал? — спросил Сердюк.

— Нужно вывести мотор главного привода — за него отвечает хозяйственная команда, и это меня не коснется.

— Это правильно, но как? Ведь его усиленно охраняют?

— Его охраняют, — подтвердил Крайнев, — но масло для смазки не охраняют.

Сердюк хлопнул себя рукой по лбу.

— Валя! Позови сюда Петра, он где-то здесь неподалеку.

12

Зонневальд не переставал думать о судьбе бывшего начальника гестапо фон Штаммера, разжалованного за провал агентурной сети. Он всеми силами старался поддержать свою репутацию «мастера смерти».

Каждое утро Зонневальд наведывался к своим оперативным работникам, наводя страх не только на тех, кого они допрашивали, но и на них самих.

…В кабинете следователя Швальбе, завербованного в гестапо из бывших немецких колонистов, идет очередной допрос. Невысокий коренастый паренек стоит против следователя и спокойно отвечает на его вопросы.

— Значит, не комсомолец и не стахановец?

— Нет.

— Какие общественные нагрузки нес?

— Почти никаких. Разве только в лавочной комиссии состоял.

— И только?

— И только.

Швальбе молчит, не зная, что спрашивать дальше.

Замороженные глаза Зонневальда не изменяют своего выражения, но следователь понимает, что начальник недоволен.

— Что значит — и только? — по-немецки говорит Зонневальд. — Этого вполне достаточно. Был в лавочной комиссии — значит, помогал советской власти.

— Подпишите, — говорит Швальбе, протягивая пареньку протокол.

Когда тот ставит свою подпись, следователь пальцем показывает ему на дверь.

— А меня часовой выпустит или пропуск напишете? — спрашивает паренек, уверенный в том, что он благополучно отделался.

Швальбе хохочет:

— Вы уже подписали себе пропуск на шахту.

— За что? — спрашивает паренек, бледнея, но в голосе его больше удивления, чем страха.

— В камеру! — командует Швальбе.

Солдаты выводят паренька.

— Плохо работаете, — раздраженно говорит Зонневальд. — Этот парень виновен уже тем, что молод. Такой может уйти в партизаны, перейти границу, стать советским солдатом. У вас низкая пропускная способность, разговариваете много.

Швальбе слушает начальника, стоя навытяжку. Его глаза, такие же рыжие, как и брови, выражают внимание и угодливость.

Конвоир вводит пожилого мужчину.

— С этим придется поразговаривать, — как бы извиняясь, говорит Швальбе начальнику.

Зонневальд не удостаивает его ответом.

— Сильвестров Илья Иванович? — спрашивает Швальбе.

— Он самый.

— Коммунист?

— Нет.

— Стахановец-двухсотник?

— Это да.

— Садитесь, пожалуйста.

Сильвестров садится, бережно одернув натянувшиеся на коленях синие шевиотовые брюки.

— Я попрошу вас написать в газету о том, как вы стали стахановцем, — все так же вежливо говорит Швальбе. — Не так, конечно, как вы писали в «Металлург», — он указывает на газетную подшивку, лежащую на столе. — Вы напишете, что вам угрожали тюрьмой, ссылкой, что двести процентов вы никогда не давали, а вам это нарочно приписывали.

— Значит, вы хотите, чтобы я написал, будто я жулик, а не мастер своего дела?

Швальбе криво усмехается:

— Не жулик, а жертва. Жертва режима запугивания. Подумайте. Если вам трудно написать самому, за вас напишут, а вам останется только подписать.

— Это, значит, себя продать, Родину продать? Как же я после этого с людьми встречаться буду?

Швальбе щурится:

— А если вам вообще не придется с людьми встречаться?

— Все равно не подпишу, — поняв, что имеет в виду следователь, говорит Сильвестров, встает и застегивает пиджак.

— Массаж! — кричит Швальбе и, схватив плеть, бьет рабочего по лицу.

Конвоир подскакивает и ударяет сзади. Обливаясь кровью, Сильвестров падает на пол.

Зонневальд внимательно следит за струйкой крови, текущей к ковру.

Конвоир оттаскивает Сильвестрова к стене.

— Следующего! — приказывает Швальбе.

— Плохо бьете, — замечает Зонневальд. — Нельзя все время бить по голове: объект быстро теряет сознание.

Входит Луценко. Переступив порог, он останавливает взгляд на струйке крови, текущей по полу, и сразу понимает, почему завернут ковер. Оглянувшись и увидев окровавленного Сильвестрова, он вздрагивает. Ему хорошо знаком этот старый рабочий, с которым он много лет живет на одной улице.

— Садитесь, пожалуйста, — приглашает Швальбе.

Луценко слегка поднимает густые брови, отчего морщины у него на лбу обозначаются еще резче.

— Коммунист? — спрашивает следователь.

— Нет, беспартийный.

— Беспартийный большевик?

— Нет, просто беспартийный.

— Ну, не совсем просто, — возражает Швальбе.

В зубах у него папироса, и кажется, что слова проходят сквозь мундштук и вместе с дымом повисают в воздухе. Он открывает газетную подшивку, медленно читает подпись под фотографией, обведенной синим карандашом:

— «Беспартийный большевик, пенсионер Иван Трофимович Луценко, вернувшийся в цех, плавит сталь для разгрома фашистских банд». Значит, не просто беспартийный, а большевик?

— Выходит, значит, большевик, — спокойно соглашается Луценко.

— Придется повесить, — в тон ему говорит Швальбе.

Луценко бледнеет, но молчит.

В углу шевелится и стонет Сильвестров. Придя в себя, он садится на полу и осторожно ощупывает обезображенное лицо, на котором лохмотьями висит кожа.

Швальбе подходит к нему с плетью в руке:

— Ну, как теперь, подпишешь статью?

Рабочий отрицательно качает головой. Следователь с силой ударяет его ногой в зубы, и тот падает навзничь.

— К смертникам его! — нарочно по-русски говорит следователь.

Зонневальд взглядывает на Луценко. Сталевар сидит, стиснув зубы, капельки пота катятся по его лбу. Швальбе снова усаживается за стол.

— Давно здесь живете? — обращается он к Луценко.

— Родился тут, — отвечает старик. Он несколько овладел собой, но все же слова выговаривает с трудом.

— Закуривайте. — Швальбе с неожиданной любезностью протягивает ему портсигар.

— Не курю, — отвечает Луценко и ежится под холодным взглядом Зонневальда, уставившегося на его побуревшие от табачного дыма усы.

— Жить хотите? — в упор спрашивает Швальбе и выпускает струйку дыма в лицо старику.

Луценко жадно втягивает в себя ароматный дымок.

— Кому же помирать охота! — говорит он, исподлобья поглядев на Швальбе.

— Закуривайте, — снова предлагает ему Швальбе, и старик, не выдержав, берет папиросу.

Следователь многозначительно смотрит на Зонневальда и обращается к Луценко, стараясь придать своему голосу интонации дружеского участия.

— Я могу вам сохранить жизнь и даже дать хороший заработок в обмен на очень небольшие услуги.

— Какие? — спрашивает Луценко, глубоко затягивается и задерживает дым в легких.

— Вот передо мной газеты, у меня их много, за несколько лет. В них я встречаю фамилии людей, активно помогавших советской власти. Одни вырабатывали по две-три нормы, другие подписывались на заем больше, чем это требовалось, третьи подавали рационализаторские предложения. Но где эти люди, я не знаю, многих не могу найти, хотя они и не уехали. Вы давно живете в городе, старожил, как говорят, всех знаете, правда?