— Повстанчество потеряло монолитную основу, рассыпалось, основные очаги его потушены, а то, что осталось, — искры…
— Искры разгорятся, когда их раздует ураган интервенции, — резко сказал Змиенко.
Степан промолчал. Чем-то это молчание не устраивало Змиенко.
— Вы сомневаетесь в возможности вторжения?
— В возможности — нет, в успехе — сомневаюсь.
Змиенко удивленно поднял брови, и Степан пояснил:
— Мы, господин генерал, находимся в таком положении, что вынуждены трезво, без иллюзий оценивать обстановку. Большевики не дают народу ни минуты покоя: пропаганда день и ночь твердит о необходимости «держать порох сухим», а с вашей стороны к нам приходят неубедительные, трудно выполнимые директивы, в то время как нужны люди и деньги.
Степан проговорил это, будто слова вырвались у него о давно наболевшем.
Свидание их продолжалось уже не менее часа, и Степан мельком подумал, что, видать, у здешних деятелей хватает времени на психологические разговоры.
— Господин генерал, — начал Степан, словно не мог дольше сдерживать обуревающие его чувства, — я обязан изложить соображения Сергея Платоновича, общие и частные…
— Вы очень преданы ему? — вдруг спросил Змиенко.
— Бесконечно, — не задумываясь, ответил Степан.
Кажется, на Змиенко это произвело впечатление.
— Я хорошо знаю Сергея Платоновича, — сказал он мягко, — и слушаю ваши слова, как эхо его голоса.
— Именно эхо, — впервые за время их беседы позволяя себе горячность, воскликнул Степан. — Господин генерал! Наше подполье на Украине терпит страшные бедствия! Еще не высохли наши слезы о тяжкой участи Ефремова и его сподвижников. А уже новые жертвы, новые потери… Большевики отвечают на террор террором…
Уже больше года мы ждем обещанной помощи нашему движению. Советские газеты тоже пишут, что готовится интервенция против СССР и особенно против Украины. Но мы не ощущаем серьезной подготовки к этому. Получается, что потери мы несем огромные из-за нашей активности, а помощи от вас нет. Мы хотим знать реальные перспективы. Невозможно каждодневно рисковать, не имея их.
— Это два разных вопроса, — жестко заметил Змиенко, — остановимся на первом. Вы, что же, считаете несостоятельной линию на террор?
— Безусловно, — ответил Ребрик. — Мы, — он подчеркнул это «мы», — считаем: чтобы уберечь от разгрома то, что осталось, и развиваться дальще, надо изменить курс. Мы не скрываем своего разочарования в тактике террора.
— На что же вы делаете ставку? — спросил Змиенко незаинтересованно.
— На планомерную работу. При условии реальной вашей поддержки. Нам нужны деньги в связи с тем, что приходится помогать зажиточным селянам, бежавшим из села и перешедшим на нелегальное положение, а также офицерам и даже священникам, которые были организаторами акций против Советов и которым удалось скрыться. Для этих людей нужно доставать паспорта и другие документы, а это стоит больших денег. Кроме паспортов, нужно заботиться об их материальном устройстве, ведь многим пришлось бежать в чем стояли… Господин генерал, мы высоко ценим и свято храним целостность нашего национального движения здесь и за рубежом. Но мы должны чувствовать поддержку нашего движения сильными державами, чтобы мы могли убедиться в том, что будущее вильной Украины находится только в тесной ее связи с Западом, западной цивилизацией…
Степан задохнулся от волнения, и Змиенко вставил назидательно:
— Запад, и только Запад может помочь нам вернуться к искони частному землевладению, которое всегда было основой украинского государственного строя и самостийной Украины, в этом основное!
В заключение Змиенко заметил, что обдумает все сказанное…
Горожанин сделал паузу, но Косиор молчал; казалось, он еще видит перед собой Василя, сына Ивана Моргуна… Но видит совсем другим, чем знал его годами. Поколение трудно и решительно вступало в свои права наследства…
Очнувшись, словно выплыв из бурного потока мыслей, Косиор проговорил:
— Прошу информировать меня так же подробно о дальнейших этапах дела.
Обстановка была праздничная. Оттого, что десятки тысяч харьковчан пришли с развернутыми транспарантами, на которых повторялись в разных вариантах лозунги третьего года пятилетки. От прибранности стадиона «Металлист», украшенного гирляндами свежей зелени. От самого этого июльского дня, длинного дня: когда всюду закончилась уже дневная смена, он все еще длился и не погасали солнечные лучи, затоплявшие трибуны стадиона.
В этой праздничности, в ее внешних проявлениях таился глубокий смысл. Достижения первого полугодия 1931-го на строительстве Тракторостроя были подытожены, однако до окончания работ оставалось еще многое сделать.
То, что Косиор начал свою речь именно с предстоящих задач, не снимало приподнятости общего настроения, но и будило беспокойство, обращенное на достойное завершение работ. Как всегда, в его речи присутствовала мысль о значении организации. О том, чтобы силы и волю рабочего класса, направленные на выполнение программы, партийные, хозяйственные и профсоюзные организации вводили в конкретные русла рабочих графиков.
Тракторострой показал неведомые до сих пор темпы строительства. Это признали и враги. Они говорят о «секретах» достижения таких темпов, не понимая того, что социалистический строй дает новую меру производительности труда.
Достигнуты всемирные рекорды по ряду работ — бетонным, в темпах кладки кирпича…
Эти рекорды в огромной мере заслуга коммунистов и комсомольцев Тракторостроя. Они оправдали свою авангардную роль тем, что не только «призывали» к рекордам, а организовывали их, вели к их достижению личным примером, творческим отношением к работе. Недаром Харьковский тракторный завод стал школой для многих предприятий. Перед его коллективом стоит самая ответственная задача — обеспечить в срок пуск завода.
Косиор оставался на трибуне до самого конца митинга. Солнце уже заметно склонялось к горизонту, когда кончились речи и медь оркестра наполнила глубокую чашу стадиона первыми тактами «Интернационала». Гимн был тотчас подхвачен многотысячной массой, заглушившей звуки оркестра. Только в конце каждой строфы они пробивались, как бы ставя точку под броскими и категоричными словами: «С Интернационалом воспрянет род людской!»
Станислав Викентьевич, разгоряченный всей атмосферой митинга, шел к выходу, продолжая разговор с окружавшими его, и вдруг остановился:
— А где же этот профессор, немец, — вспомнил он, — который по бетону? Этот Фома неверующий?
Он обратился к Евгению:
— Товарищ Малых, вы ему передали, что я его приму?
Евгений доложил, что «светило по бетону» здесь.
Косиор не дал ему закончить:
— Я сейчас отправляюсь к себе, а вы привезите мне «бетонного профессора»…
Он обернулся, поискал глазами среди ударников, стоявших с ним на трибуне:
— Не вижу Смирнова-второго, бригадира бетонщиков. Разыщите его, пусть заедет ко мне…
Свидание происходило уже в сумерках. В кабинете зажгли все лампы, как это делалось при многолюдных приемах.
Однако на этот раз гостями секретаря ЦК были только бригадир бетонщиков Смирнов, его помощник и маленький пузатый немец с красным морщинистым лицом.
Рассыпав каскад многословных приветствий, гость беспомощно озирался в поисках переводчика. Но Косиор сказал, улыбаясь, что будет сам переводить товарищам разговор. Он сразу же направил его, заметив:
— Мне передавали, что уважаемый господин профессор углубился в оценку качества бетона, который дают наши специалисты-бетонщики.
Он представил обоих мастеров. Профессор сопроводил эту церемонию беззвучными аплодисментами в сторону Смирнова и его товарища. Затем он многословно объяснил, что, познакомившись с цифрами замесов бетона за смену, он разрешил себе углубиться в исследование качества бетона.
— Поймите меня, такое количество замесов — новое слово в нашем деле. Я должен рассказать об этом чуде своим коллегам на должном уровне информации. И вопрос качества здесь первостепенный вопрос…