— Сочту за честь, ротмистр.
— Можешь считать, что эта честь тебя не обойдет.
— Еще раз спасибо…
Ротмистр явно устал, терпение его было на пределе.
— Почему ничего не спросишь о жене, Литвинцев?
— Потому что не хочу услышать ее имя в этой мерзкой тюремной грязи!
— Ну а повидаться? Повидаться с нею тебе бы хотелось?
Литвинцев молчал. Широко распахнутые серые глаза Петра растерянно и недоуменно смотрели на ротмистра.
— Отчего молчишь, Литвинцев? Ведь это последняя возможность. Последняя, понимаешь?
В душе Петра шла напряженная борьба.
— Здесь? В этой мерзкой звериной клетке? — наконец выдавил он.
— А ты бы хотел, чтобы мы для вас отдельный номер в гостинице заказали? — наслаждаясь его растерянностью, рассмеялся ему в лицо ротмистр.
Литвинцев ожег его ненавидящим взглядом и, тяжело волоча цепь, медленно отошел в глубь клетки.
— Не надо, ротмистр, — не оборачиваясь, сказал он оттуда. — Тем более, что о такой милости я вас не просил… Не надо…
— Вот не ожидал! — искренне удивился Леонтьев. — И тем не менее такую возможность я вам предоставлю. Не из милости, как ты думаешь сейчас, нет. Просто мне нужно выяснить еще один вопрос, только и всего.
Петр представил себе, как вот сейчас в эту грязную, мрачную камеру войдет она, Варя, как она увидит его в этой жуткой звериной клетке, в цепях, грязного и обросшего, и ему стало не по себе.
— Не надо, ротмистр, — повторил он твердо. — Ей будет тяжело увидеть все это. Она ведь женщина, ротмистр!
— Стесняешься своего вида? — опять засмеялся Леонтьев. — Ничего, это же еще не виселица, Литвинцев!.. Ввести арестантку Варвару Симонову!
Петр не заметил, как снова оказался у решетки своей клетки. Пальцы до хруста сжали холодные ржавые прутья. На мгновение он забыл и о своем виде, и о наблюдавших за ним тюремщиках, — все его внимание было приковано к двери, откуда должна была появиться она.
В камеру Варя вошла спокойным твердым шагом, с гордой высоко поднятой головой. Похоже было, что она даже не подозревала, куда ее привели. Вот она остановилась перед клеткой, озадаченно оглядела это нелепое средневековое сооружение, подошла еще ближе.
— Варя, — не выдержал, позвал он. — Варя… Ты только не волнуйся, это я…
— Петя? — вздрогнула она. — Ты?.. Какое счастье, милый!..
— Ты только не волнуйся… ты…
В следующее мгновение она уже была рядом. Горячие руки их сплелись. Ржавая железная решетка, разделявшая их, будто исчезла. Во всяком случае они ее не замечали.
Петр слышал, как что-то кричали топтавшиеся рядом надзиратели, как что-то говорил ротмистр Леонтьев, но все это было так далеко и нереально, что словно бы и не касалось его.
— Милая, ты только не волнуйся… ты…
Варю оторвали от решетки силой, а его оттеснили в глубь клетки штыками.
— Арестантка Симонова, знаете ли вы этого человека?
— Что за нелепый вопрос? Я люблю его… Он — мой муж!
— Было ли вам известно о его прежней революционной деятельности и что именно?
— Мне известно лишь то, что я люблю его!
— Кому принадлежит нелегальная литература, изъятая у вас по обыску в Саратове? Вам или этому лицу, назвавшемуся Литвинцевым?
— Господи, о чем вы спрашиваете! Конечно, мне. Только мне!
Услышав это признание, Петр опять рванулся к решетке.
— Господин ротмистр, я протестую! Допрашивать в такой обстановке женщину — это садизм. Неужели вы не видите, в каком она состоянии?
— В таком случае не ваша ли это литература, Литвинцев?
— Нет, не моя. Но и не ее!
— Чья же все-таки?
— Эти книжки были в квартире, когда мы сняли ее для себя. Должно быть, остались от кого-то из прежних жильцов. Но если вам очень нужно, можете считать их моими.
— Арестантка Варвара Симонова, вы подтверждаете это?
— Подтверждаю только то, что я люблю его!..
Ее увели, не дав им ни проститься, ни сказать друг другу даже нескольких слов. И все-таки Петр был счастлив: они увиделись! Увиделись, когда была потеряна всякая надежда. Увиделись, надо полагать, в последний раз…
Рядом, на расстоянии вытянутой руки, перед клеткой стоял и курил ротмистр Леонтьев. Для чего он устроил весь этот спектакль? Чего думал добиться?
— Литвинцев, тебе не жаль своей жены? Разве ты не видишь, какое это для нее горе?
— Я горжусь ею, ротмистр!
— Чтобы облегчить ее положение и спасти себя, требуется совсем не много.
— Да? Что именно?
— Назови людей, от кого ты получил и кому вез оружие?
— Только-то, ротмистр! Всего-то?
Теперь смеялся он. Все громче и громче. До слез. До хрипоты.
— Ну так что же, Литвинцев?
— Я все сказал. И… подите вон.
Больше допросами его не мучили, и он понял, что дело передано в суд.
В один из апрельских дней в его камеру вошел незнакомый ему человек. Когда их оставили одних, представился:
— Присяжный поверенный Алексей Алексеевич Кийков. Мне поручено быть вашим адвокатом и защищать вас на суде.
— Кем поручено? — нахмурился Литвинцев. — Сам я о такой милости не просил. Да и нанимать защитника мне… несподручно.
— Почему? — удивился адвокат.
— Прежде всего у меня нет денег, чтобы платить вам за ваши труды. А потом… какой смысл защищаться, когда и так все ясно?
— Что же вам ясно, Петр Никифорович?
— Так и так меня ждет виселица. Зачем же зря деньги переводить?
Кийков неодобрительно пожал плечами.
— Дела политических заключенных я веду бесплатно, примите это к сведению. Что же касается вашего преждевременного решения, то оно хотя и небезосновательно, но все-таки преждевременно. К тому же это поручение комитета, ваших товарищей, которых я очень уважаю и которым никогда не отказываю в помощи.
Последние слова он проговорил тихо, почти одними губами, опасаясь, что их разговор могут подслушать притаившиеся за дверью надзиратели.
— Послушайте, любезный, уж не провокатор ли вы? — отстранился от него Литвинцев. — Откуда мне знать, что вы за птица и кто вас подослал ко мне?
— Ну, зачем вы так? — обиделся адвокат. — Если вы уфимец, то должны были бы слышать обо мне. Я вел дела симских рабочих, Ивана Якутова, многих других… И никто еще не встречал меня с таким недоверием.
— Чего же вы хотите?
— Помочь вам избавиться от виселицы.
— Как? Чем?
— Всеми доступными мне средствами, Петр Никифорович. Прямо скажу, при наших нынешних порядках они не так уж велики, однако пренебрегать ими не следует. Умело построенная защита иногда дает очень хороший эффект.
— Но ведь суд-то будет военный!
— Тем более!
Петр задумался. Кого-кого, а адвоката он не ожидал. Приглядевшись к Кийкову, вспомнил, что видел его в день погрома в здешней тюрьме. Тогда он действительно защищал симцев и, говорят, многих спас. Но что может спасти его, Петра?
— Меня может спасти лишь одно, — тихо сказал он, — но вы никогда на это не решитесь.
— Что именно?
— Пара хороших револьверов!
— Вы с ума сошли, Литвинцев! Да меня за такое дело на каторгу сошлют. Вас повесят, а меня — на каторгу! Честное слово!
Он видел, как побледнело лицо адвоката, как затряслись его руки, и ему стало жаль его.
— Извините, Алексей Алексеевич, настаивать на этом не буду. Ведь вы интеллигент, а все российские интеллигенты страсть как боятся каторги!
— Не все, Петр Никифорович, не все!.. Российская интеллигенция дала движению немало замечательных имен!
— Не агитируйте меня, господин Кийков. И вообще… спасибо вам за хлопоты, но ни в какой защите я не нуждаюсь. И никакого комитета я не знаю! Не имею даже представления!
Кийков огорченно вздохнул.
— Не верите мне?
Литвинцев неопределенно пожал плечами.
— Однако вы все же подумайте. А я вас через пару деньков проведаю. Что вам принести?
— Пару коробок махорки, если вас это не обременит, и книжку бы поинтереснее, если позволят.
Почти уверенный, что этот адвокат к нему больше не заявится, он стал дожидаться дня суда. Но Кийков появился уже на следующий день. Принес махорки, книгу «Овод», кое-что из съестного и попросил, чтобы он сейчас же, до начала разговора, закурил. Подчиняясь этой непонятной, но настойчивой просьбе, Петр открыл предложенную ему коробку, полез в нее за махоркой и неожиданно нащупал многократно сложенную бумажку.