Помрачневший Паникратов медленно закурил, повертел в пальцах горевшую спичку и, только когда она обожгла пальцы, ответил:

— Успехи как на ладони, — вот они. Коммунисты-то работают, но они не семижильные. За всех не сделают.

— А ты что предпринимал?

Паникратов, нахмурясь, делал затяжку за затяжкой. Что он предпринимал? Ходил по участкам, уговаривал, ругал.

— Что ж молчишь? Вижу, для тебя самого надо, чтоб секретарь райкома за плечами стоял.

Паникратов резко бросил недокуренную папиросу.

— Хватит, Василий! Оставь!

— Как это понять? — Роднев чуть подался вперед.

— А так. Уйду. Нечего меня дрессировать…

— Та-ак… Сам, никого не спросясь, не уйдешь. Ты подчиняешься партийной дисциплине.

Партийная дисциплина! Сколько раз Паникратов этими словами сокрушал упрямство людей. Близкие слова, сильные слова — против них трудно возражать. Вот этими сильными словами ударили сейчас по нему. И все-таки он, упрямо нагнув голову, возразил:

— Что будет, то будет! И так уж дожил: то с целым районом справлялся, теперь с пятью колхозами управиться не могу…

— Хорошо. — Роднев уже остыл. — Спросим коммунистов. В обед собери-ка их на часок.

Собрались коммунисты неподалеку от реки, на опушке негустого березнячка. Из глубины его тянуло прохладным грибным запахом, хотя пора грибов еще не настала, — грибы по-настоящему начинают расти в то время, когда рожь выметывает колос. Ждали Роднева, задержавшегося у инженера. Паникратов, привалившись к корявому стволу старой березы, сидел, курил и слушал разговоры:

— Ишь ты, в чистом поле под кустом.

— Как в старое время на маевке.

— А какой вопрос, интересно?

— Вопрос-то не очень, видать, интересен… Через пень-колоду работаем.

— Роднев, должно быть, пропишет нам под десятую пятницу.

Наконец, пришел Роднев. Развалившиеся на траве люди зашевелились, уселись кому как удобнее: кто по-турецки — ноги калачом, кто — обхватив колени жилистыми, натруженными руками. Собрание началось.

— Слово Паникратову. Рассказывай, Федор Алексеевич, — объявил Роднев.

Паникратов встал. Он много провел на своем веку собраний, давно у него выработалась привычка солидно и деловито держаться перед народом. Но сейчас он чувствовал себя неловко. Может быть, оттого, что все сидят на земле, внизу, у его ног, — неудобно так говорить, а может, и оттого, что все ждут от него слов о стройке, об их общем деле, а он собирается говорить о себе, о своей беспомощности.

— Трудно об этом говорить, товарищи, но приходится. Райком мне поручил организовать соцсоревнование, а я не смог… Не справился… Сами видите, какое у нас положение на стройке. Кто виноват? Мне поручено, я не справился, значит виноват я!.. — Паникратов говорил с усилием, нагнув голову, смотря себе под ноги.

Первым попросил слова Евдоким Сапунов, бригадир колхоза «Свобода». Он вышел к березе, маленький, седоголовый, молодцевато подобранный (за ловкую фигуру и горячий характер еще в молодые годы его прозвали в деревне «казачком»). Сапунов сразу ошеломил Паникратова:

— Товарищи, Федор Алексеевич только что сказал: нельзя терпеть! Правильно — нельзя! Кричим, кричим о соревновании — и ни с места!..

Обернувшись к Родневу, Сапунов сообщил, что в бригадах ходят нехорошие разговоры: будто светом будет пользоваться один колхоз «Свобода».

— Сам своими углами слышал. Стоят трое — Угаров Матвей из «Красного пахаря» да двое Козловых из «Рассвета» — и толкуют: Макар, мол, Возницын накупит электромоторов, теплиц понаставит, у коров чуть ли не печки электрические заведет. А наши колхозы не развернутся, не такие доходы, как в «Свободе». Вся энергия пойдет им. Что нам-де работать, пусть себе работают. Слышите, какие разговорчики? Бороться надо с ними, а наши коммунисты не борются. Все надеются, что Федор Алексеевич один уладит…

Выступающие подтвердили, что в бригадах плохо поставлена агитация. Не мешало бы кому-нибудь съездить на Важенку, поглядеть, как там работают. И только Тимофей Кучеров, молодой парень, сказал:

— Что-то вы, Федор Алексеевич, очень расплакались: «Трудно…» Вроде нельзя дело поправить.

Но чей-то голос крикнул с места:

— Заплачешь, коль сверху нажмут!

Все обернулись на Роднева. Тот спокойно покусывал травинку.

Видно, никому и в голову не приходило, что Паникратов мог всерьез заговорить о своей слабости. Его не поняли! И Паникратов первый раз в жизни обрадовался тому, что его не поняли люди. Он испуганно покосился на Роднева, ждал, что тот скажет: «Не по существу выступали, товарищи!..»

Но Роднев поднялся и спокойно сказал, что тот, кто предлагал съездить и поучиться на Важенку, — прав. И надо послать Паникратова с людьми: пусть съездят, посмотрят. Собрание согласилось.

Солнце садилось, тянуло сыростью, запах грибов стал крепче.

— Ты что ж не настаивал, чтобы тебя освободили? — насмешливо спросил Роднев.

Паникратов, все еще растерянный, подавленный, развел руками:

— Не поняли…

— Кто ж мог подумать, что Паникратов вдруг так раскиснет: «Слаб, не могу»?

12

Они приехали на строительство утром, работа в разгаре.

С высокого берега по крутой, еще не совсем объезженной дороге спускалась груженная булыжником трехтонка. Десятки землекопов копошились внизу. Они уже выбрали часть берега и проложили узкую выемку рукава. Поперек реки в воду устанавливали громадные деревянные козлы — скелет будущей дамбы.

— Веселее нашего у них дело идет, — признал сразу Яков Шумной.

Они спустились вниз и утонули в шуме стройки — справа раздавался веселый, вразнобой, перестук плотничьих топоров, слева с грохотом разгружали машину.

— Береги-ись!

Паникратов отскочил в сторону. По дощатым мосткам прокатилась груженная песком тачка.

Пока Паникратов оглядывался, надеясь встретить знакомого, расспросить его, где отыскать инженера, его спутники исчезли. Затерялись среди людей, обступивших большой холм песку, к которому то и дело подходили ребята с пустыми тачками.

— Береги-ись!

— А, черт! — Паникратов не заметил, как снова встал на дощатый тачечный путь.

Мимо Паникратова, подаваясь вперед грудью, обтянутой полосатой тельняшкой, пробежал, толкая тачку, Яков Шумной. Пробежал, оглянулся, весело подмигнул:

— И мы при деле!

Бежавший следом за Шумным паренек лет пятнадцати не удержал тяжелую тачку, и ее колесо соскочило с доски на землю. Паренек попытался поставить обратно колесо. Паникратов подскочил.

— Дай-ка…

Он легко установил тачку и уже двинулся вперед, с удовольствием ощущая тяжесть в руках, как паренек прыжком перегородил дорогу, обиженно закричал:

— Вы чего? Вы чего? Берите себе тачку и катайте… У меня график!

Сзади сердито и настойчиво кричали:

— Береги-ись! Чего там торгуетесь?

Паникратов отошел в сторону, и тут же на него налетел растрепанный, потный, веселый Спевкин.

— А-а, Федор Алексеевич, наше вам! Что ж это вы не при деле?

— Вот не знаю, куда и пристроиться, — развел руками Паникратов.

— Ох ты! Да дел, Федор Алексеевич, по горло! Вон к рукаву идите, там лопату дадут. Звено Елены Трубецкой ищите, это чапаевцы — отстают они, отстают, Федор Алексеевич! Да пиджачок скиньте, жарко будет в пиджачке!

Последние слова Спевкин кричал уже в спину Паникратову, через головы пробегающих тачечников.

В звене Елены Трубецкой нисколько не удивились приходу Паникратова.

— Вы сможете один за тремя идти? Вот как у них, — указала звеньевая на работающих напротив ребят.

Там, голый по пояс, с широкой, как дверь, спиной парень с силой и ритмичностью машины выкидывал — лопата за лопатой — вскопанную сразу тремя человеками землю.

— Попробую, — ответил Паникратов и отбросил в сторону пиджак.

В обеденный перерыв Спевкин, Груздев, Паникратов — все потные, грязные, возбужденные — пошли купаться.