Турецкая педагогическая "общественность" устроила нечто вроде военного парада старшеклассников. Это уже было похоже на открытый вызов властям. По центральной площади маршировали колонны подростков, предводительствуемые преподавателями-офицерами, на импровизированной трибуне стоял Шавкат, воинственно надвинувший на самые глаза огромную каракулевую папаху, а вокруг него толпилось несколько десятков улыбающихся пленных турецких офицеров. И было совсем непонятно, что же тут происходит? Физкультурное мероприятие или учебные занятия по захвату власти в городе?

Через неделю Абдурахмана Шавката арестовали.

Пленных турецких офицеров под усиленным конвоем вывезли из города.

А накануне ареста Шавката утром к Хамзе пришли Мадрахим и Харратов и сообщили, что они наконец узнали, где находятся рукописи Расула Мирзабоши: год назад из главного книжного хранилища Хорезма их забрал к себе народный комиссар просвещения.

Хамза ринулся в кабинет ещё находившегося на свободе Шавката. Нарком в своей любимой каракулевой папахе восседал за письменным столом под портретом Карла Маркса.

- Где "макомы"? - прямо с порога закричал Хамза.

- Какие ещё "макомы"? - недовольно поднял голову нарком.

- Рукописные ноты композитора Расула Мирзабоши!

- Ну, у меня...

- Какое вы имели право брать их из хранилища?!

- А вы кто - ревизор? Я вам должен давать отчёт?

- Это народное достояние!

- Знаю без вас.

- Они должны находиться в государственном архиве!

- Оттуда их могут навсегда изъять такие пылкие любители, как вы. А у меня будут целее.

- Их надо изучать! А вы прячете их от людей!

- Когда надо будет, тогда и изучат.

- Сейчас надо!

- Кому?

- Мне...

- А кто вы такой, чтобы изучать ещё и ноты? Ваше дело - пьесы... Вот и пишите их себе на здоровье.

Странное дело, тогда ещё Хамза испытывал как бы некую робость, смущение недоучившегося студента перед этим "полутурецким" профессором. Шавкат был откровенно груб с ним, хамил ему, а Хамза всё ещё не мог перешагнуть через какой-то порог.

Следствие не нашло в действиях народного комиссара состава преступления. Его выпустили из тюрьмы.

Между Хамзой и Шавкатом началась почти смертельная схватка.

Нарком посылал своего заведующего отделом искусств в многомесячные командировки в пустыни Каракалпакии. Хамза не сдавался. Он приезжал похудевший, осунувшийся и с первых же минут после возвращения начинал выбивать дух из "любимого" наркома на всех собраниях, совещаниях, конференциях.

Шавкат отвечал тем же. Он подвергал Хамзу изощрённейшим административным пыткам - объявлял выговоры, позорил в приказах, подал даже однажды в суд за нарушение правил делопроизводства.

Шавкату удалось настроить против Хамзы нескольких руководящих работников правительства Хорезмской республики.

Хамзу несколько раз вызывали в самые высокие инстанции, выражали недоверие, подвергали унизительным расспросам, вмешивались в личную жизнь.

Когда в театре Хивы была подготовлена постановка его новой пьесы, спектакль отменили почти накануне премьеры. Хамзу охватило отчаяние.

Однажды, придя домой, он заметил, что кто-то рылся в его бумагах. Пропали некоторые записи. Это было уже слишком.

Хамза лёг на кровать, и чёрные мысли хищной стаей накинулись на него. "Стоит ли жить, если вокруг торжествуют негодяи? Они будут преследовать меня, они уничтожат написанное мной. И все мои дела, все надежды и замыслы окажутся похороненными".

Шавкат нанёс очередной удар. Все пьесы Хамзы были изъяты из театрального репертуара. Их обвинили в натурализме, в искажении истории, в фальсификации фактов. В довершение всего нарком просвещения издал приказ, по которому Хамзу в порядке перевода направили на работу в самый глухой район республики.

Он должен был отвечать за строительство школы, на которое не было отпущено ни денег, ни людей, ни материалов.

Хамза прибыл на место и убедился, что в ближайшее время школа не может быть построена - всё было разворовано. Вокруг него не было друзей, местные работники культуры оказались людьми чёрствыми, безразличными, необщительными. Серые будни катились уныло, тоскливо, безнадёжно.

Неожиданно он почувствовал себя очень плохо физически.

Часто и подолгу болела голова. Во всём теле ощущалась слабость. Начался кашель - долгий, затяжной, обессиливающий.

Иногда он просто задыхался от нехватки воздуха. Приступы следовали один за другим, и как-то после особенно сильного кашля он поднёс к губам платок. На платке была кровь...

И тогда к нему пришла мысль о самоубийстве. Маленькая крупинка яда - и все мучения позади. Наступит облегчение...

Но зачем ему нужно будет это облегчение, если его самого уже не будет в живых? Чего он добьётся, если наложит на себя руки?

Радость и даже счастье Шавката будут, конечно, беспредельны... А друзья? Что скажут они? Какой пример подаст он им? И не перечеркнёт ли он своим самоубийством всё свое творчество - стихи, песни, пьесы?

Нет, нужно продолжать жить. Забудь о своем малодушии, Хамза! Жизнь - это борьба. Ведь ты же всегда был волевым человеком. Неужели ты позволишь торжествовать Шавкату и ему подобным?

Долой слабости и сомнения! Прочь все личные неурядицы! Не думать больше о себе... Стоит только начать думать о себе, и ты сразу остаёшься один. А одиночка всегда обречён на поражение.

Ведь есть же хорошие, честные, искренние люди на земле! Надо искать их!

Хорошие люди нашлись. Они собрались в первый же день после того, как Хамза вывесил объявление о том, что будет создан кружок обучения игре на тамбуре.

Многие "ученики" оказались уже опытными тамбуристами.

Хамза организовал из них ансамбль, который стал давать платные концерты. Все сборы шли на строительство школы.

Потом на строительстве был организован первый субботник.

Ансамбль тамбуристов вышел на него в полном составе... На следующий субботник пришло ещё больше народа. После окончания работы тамбуристы дали бесплатный концерт для строителей-добровольцев. Все были очень довольны.

Так продолжалось несколько месяцев. Строительство школы было завершено. На открытии организовали большой праздник - сайиль, на который съехались дехкане из многих кишлаков района. Хамза возвращался в Хорезм с победой.

К тому времени здесь произошли важные перемены. Были сняты с работы некоторые "соратники" Шавката. Обстановка постепенно оздоравливалась. И, словно почувствовав, что и ему надо менять стиль поведения, народный комиссар просвещения прекратил оголтелые нападки на Хамзу. Он даже разрешил поставить в театре Хивы пьесу "Бай и батрак", назвав её соответствующей моменту.

Но больше всего Шавкат удивил Хамзу тогда, когда принёс в государственный архив и сдал на хранение рукописные ноты Расула Мирзабоши. Вот это уже действительно было неожиданностью.

Почва под ногами наркома просвещения заколебалась. Его всё чаще и всё острее критиковали за неправильные методы работы. И, как это всегда бывает, прежние друзья отвернулись от Шавката. Теперь он уже ходил по городу без своей знаменитой каракулевой папахи, был скромен, тих и везде охотно признавал справедливость критики в свой адрес.

Хамза в кампании по развенчанию Шавката участия не принимал. Вместе с Мадрахимом Шергази и Матюсуфом Харратовым он всё свободное время отдавал разбору рукописей Расула Мирзабоши. Хамза пробовал играть "макомы" не только на тамбуре, но и на других инструментах - на фортепьяно, например... Народные мелодии, переложенные на семь "макомов", звучали очень выразительно. Хотелось объединить их в одно целое, хотелось, чтобы всё музыкальное богатство народа, собранное многими людьми в течение веков, обрело бы законченные формы какого-то большого и, может быть, даже симфонического произведения...

Музыка снова проснулась в сердце Хамзы. "Своё", то самое, давнее, соединившись с мелодиями Мирзабоши, оживало, расправляло крылья. "Флейта-позвоночник" дерзко звала замахнуться на высокое, героическое, вечное... Хамза был счастлив.