От аэродрома до Ленинграда было не больше двенадцати километров, но ни разу не удалось Уленкову побывать в городе, и о том, как жили теперь ленинградцы, он знал только по чужим рассказам. Жизнь свою сейчас Уленков называл монастырской, и верно — посторонних людей сюда не допускали, эвакуировавшихся отправляли с других аэродромов; только в часы боевых полетов видел Уленков под дымными тучами знакомые очертания города.

Казалось, доносилось на аэродром настороженное глубокое дыхание Ленинграда, и Уленков мечтал о поездке в город. Много раз он собирался отпроситься у нового командира и поехать на попутной машине, но каждый раз поездка откладывалась…

Однажды утром, сидя в штабе полка, Уленков неожиданно узнал о предстоящем получении истребителей новой свияжениновской марки.

— Пригонят их к нам? — спросил Уленков у однорукого Сивкова.

— Едва ли, — ответил Сивков, поправляя пустой рукав. — Мне говорил командир, будто человек пять летчиков пошлют в тыл. Они там ознакомятся с машинами, а потом сами поведут их в Ленинград…

— Эх, и мне бы с ними слетать! — вздохнул Уленков. — Проветриться хочется, товарищ капитан.

— Дело возможное, — ответил Сивков. — Сейчас как раз жду звонка от командира. Он назовет мне фамилии летчиков, которые должны будут полететь.

— Я подожду, если не помешаю.

— Конечно, не помешаете.

Ждать пришлось недолго. Уленков с волнением прислушивался к разговору Сивкова с командиром.

— Записывайте фамилии, — сказал начальник штаба Уленкову.

Уленков торопливо начал записывать фамилии, которые называл Сивков.

— А я? — с волнением спросил он. — Почему меня не назвали, товарищ капитан?

— Я вам прочел то, что мне продиктовано, — ответил Сивков, отнимая трубку от уха.

— Значит, мне здесь оставаться?

— Хотите сами поговорить с командиром?

Уленков утвердительно кивнул головой. Сивков передал ему трубку.

— Товарищ майор, — закричал Уленков в телефон, — докладывает лейтенант Уленков. Разрешите к вам обратиться…

— Разрешаю, — отозвался в телефонную трубку знакомый хрипловатый голос заменяющего Быкова майора Острецова.

— Я попросил бы и меня включить в число летчиков, которые полетят за новыми машинами.

Командир ответил не сразу. Умоляющими глазами глядя на Сивкова, словно от того теперь зависело все, Уленков с волнением ждал решения Острецова.

— Нет, вас я отпустить не могу, — строго и, как показалось Уленкову, раздраженно ответил командир.

— Товарищ майор, — умоляюще сказал Уленков, — ведь я там на месте с машиной ознакомлюсь…

— Пригонят самолеты — и на нашем аэродроме ознакомитесь.

— Я же недолго буду в отсутствии.

— Что вы, лейтенант Уленков, — уже с явным раздражением ответил майор, — драться в небе устали, об отдыхе мечтаете?

— Я боя не боюсь, вы сами, товарищ майор, знаете.

— А раз так, то и нечего вам думать об отлете. Если время свободное есть — на гармошке играйте. У меня всё, — добавил командир уже без раздражения, с веселой усмешкой, еще больше огорчившей Уленкова. — А у вас?

— И у меня всё, товарищ майор, — вздохнув, ответил Уленков.

— А раз так — кладите трубку. Скоро я вернусь — тогда еще поговорим…

В тот же день, когда Уленков собирался на аэродром и надевал меховые унты, его вызвали в штаб, к секретарю партбюро, старшему политруку Привалову.

Привалов пришел в полк из пехотной части после тяжелого ранения и летное дело только начинал изучать теперь. Впрочем, летать старшему политруку самостоятельно не удалось бы после всех ранений, после операций и переливаний крови, продолжавшихся целых два месяца. Летчики с первого же дня полюбили Привалова: была у этого резкого, даже грубоватого человека хорошая прямота, и голова у него была светлая — все схватывал он, как говорится, на лету. За короткое время он сумел стать любимцем полка. Именно Привалов был первым из вновь пришедших в полк летчиков, у которого Уленков попросил рекомендацию в партию.

Привалов вызвал Уленкова, чтобы в последний раз проверить документы молодого летчика.

— Сегодня на партийном собрании будем вас принимать в партию, — сказал старший политрук, когда анкеты были подписаны и рекомендации проверены.

— А где будет собрание?

— На аэродроме, в землянке, куда ходим обедать.

— В котором часу?

— В шестнадцать часов.

Весь день ходил Уленков по снежному полю, а за час до назначенного времени был в землянке. Туда уже пришли коммунисты полка, пришел и майор Острецов. Откозырнув ему, Уленков смущенно отвернулся: казалось, будто майор еще сердится на него за недавнюю просьбу.

Острецов заметил смущение Уленкова и весело сказал:

— Вы не огорчайтесь, я ведь насчет боя тогда шутя сказал. А ежели по-честному говорить, из-за того не отпустил, что на вас больше, чем на каменную гору, надеюсь. Понятно?

— Понятно, — смущенно ответил Уленков, опустив глаза. Он сел в уголке и с волнением ждал минуты, когда назовут его фамилию.

А когда председательствующий на собрании дал ему слово, Уленков сразу успокоился.

Неторопливо он начал рассказ о себе, о своем детстве, о родной Москве, о товарищах, с которыми рос и учился в школе, о том, как вступил в комсомол, о детской своей мечте стать летчиком, о том, как помог ему в начале летного пути Валерий Павлович Чкалов и как строго, но справедливо учил его майор Быков.

Он говорил о пережитом, а Привалов не сводил глаз с юноши, — его удивило уменье Уленкова рассказывать о самом главном в жизни со спокойной уверенностью человека, способного взглянуть на себя со стороны.

Люди, знавшие Уленкова, слушали его повествование с особым вниманием: по-новому для них раскрывался путь улыбчивого юноши, ставшего гордостью полка. Уленков подошел уже к рассказу о первом своем бое с врагом, как вдруг дверь землянки распахнулась, и начальник штаба взволнованно крикнул:

— Товарищ майор!..

— Заседание пока прерывается, — сказал председатель. Коммунисты выбежали из землянки, — каждый спешил занять свое место на боевом посту. Уленков бросился к самолету, стоявшему с запущенным мотором.

Через три минуты, получив приказ, он уже взлетел в небо.

К Ленинграду прорывалась большая группа неприятельских самолетов. Нужно было перехватить её, не пустить к городу. Не успел Уленков оглядеться, а уже пришлось принимать бой. «Мессершмитт» пикировал сверху на наш истребитель. Тогда, не раздумывая, Уленков пошел в лобовую атаку. «Мессершмитт» ускользнул от лобовой атаки и начал уходить в сторону, но Уленков успел все-таки поймать его в прицел.

Через минуту пылающий вражеский самолет уже падал над лесом.

Такой напряженный и стремительный по темпу бой Уленкову приходилось вести впервые. Из облаков вынырнул второй «мессершмитт», очевидно удиравший назад после неудачной схватки с другими истребителями полка. «Мессершмитт» петлял, шел изломанным маршрутом, прижимаясь к верхушкам деревьев, на полном ходу удирал из боя. Уленков сверху ринулся на него, открыл огонь и с радостью увидел, как задымился «мессершмитт». Через несколько мгновений пламя взметнулось над лесом на том месте, где упал второй самолет, сраженный Уленковым.

…В двадцать три часа, когда возобновилось прерванное из-за боя партийное собрание, Уленков был единогласно принят в партию. Техники к этому времени уже успели нарисовать две новые звезды на фюзеляже уленковского «ястребка». Об этом бое было упомянуто в сводке Информбюро, и об Уленкове писали ленинградские газеты.

Комсомольцы одного из военных заводов прислали в полк делегацию, — они хотели, чтобы на их вечере выступил с речью девятнадцатилетний герой. Командир полка обещал в назначенное время прислать Уленкова.

— Вы меня уж увольте лучше от выступления, товарищ майор, — взмолился Уленков. — Оратор я никудышный, буду краснеть да мяться, с ноги на ногу переступать — у ребят плохое впечатление обо мне останется.

— Вот и хорошо, если не оратор, — усмехнулся командир. — Тем правдивей будешь рассказывать.