— Теперь провизионные запасы. — Кушаков перевернул лист. — Муки осталось пять мешков, соли, сахару, пшена и постного масла достаточно, остальное заканчивается всё — месяца на два-три от силы. Не считая полюсных припасов. Крысы вчера опять пол-ящика печенья изгрызли и сухих фруктов фунта три.
Седов сморщился.
— Ловушки продолжаете ставить?
— А как же! Здесь, в Тихой, уж поймано триста семь штук. Но впечатление, знаете, такое, будто и не убывает их.
— Крыса на корабле — корабль на плаву, — вставил Максимыч, глядя всё туда же, за иллюминатор.
— Да? — возмутился Кушаков. — Этак они весь корабль вместе с нами сгрызут!
— А то уж по вашей части, — буркнул Сахаров.
— Это почему же по моей? — взорвался Кушаков. — Вы капитан, вы извольте и следить за кораблём и его помещениями и содержать их в надлежащем состоянии!
— А вы — заведующий хозяйством, — возвысил голос Сахаров. — Дак оберегайте своё…
— Перестаньте, прошу вас! — оборвал перепалку Седов. — Будем думать о том, как выправить положение. И с провизией, и с топливом. Что предлагаете вы, Павел Григорьевич? — Седов взглянул на большого Кушакова, которому явно тесновато было в крохотной каютке.
Кушаков, поджав губы, бросил на начальника экспедиции взгляд, красноречивее которого трудно было бы придумать.
«Мои предложения вам были известны раньше, и о выправлении положения нужно было думать ещё тогда, когда мы не влезли в эту гибельную страну — вашу Землю Франца-Иосифа!» — говорил этот взгляд доктора.
Седов отвернулся, нахмурясь. Он с силой сжал карандаш — вновь припомнилось напало атаки, которую вели на него офицеры на пути сюда от Новой Земли.
Уже на второй день, как только скрылись в смутной дали горы Новой Земли, а впереди и вокруг всё заполнили льды, Кушаков принёс прямо на мостик и вручил Седову рапорт. Из рапорта явствовало, что топлива на судне осталось на три дня. Перечислялись также запасы провизии и пресной воды.
Седов вспылил и велел внести данные рапорта в судовой журнал, если угодно доктору.
После этого начались намёки в кают-компании, а затем и прямые увещевания, обращённые к начальнику экспедиции. И наконец появился очередной документ, вспоминать о котором Седов до сих пор не мог без чувства горечи.
«Глубокоуважаемый Георгий Яковлевич! Офицерский состав, экспедиции покорнейше просит Вас сообщить нам о Ваших дальнейших планах касательно следования экспедиции на «Св. Фоке», а также имеются ли какие-нибудь данные или расчёты, что судно дойдёт до Земли Франца-Иосифа. Если нет, то предполагаете ли Вы, покинув судно, дойти пешком или местами водой до этой земли и перезимовать там? В последнем случае офицерский состав просит разъяснить, на какой запас тёплой одежды экспедиция может рассчитывать во время зимовки на Земле Франца-Иосифа.
Со своей стороны офицерский состав экспедиции позволяет себе выразить единодушное мнение: экспедиция в данное время располагает топливом в лучшем случае на двое суток хода судна, если будет сожжено всё, что можно… Офицерский состав экспедиции считает достижение Земли Франца-Иосифа этим рейсом судна очень маловероятным. Судно, вернее всего, будет затёрто льдами… Лишь меньшая часть экспедиции снабжена тёплой одеждой… Удачный исход зимовки является очень сомнительным, так как охотой могут пропитаться три человека, но не 17… Тем паче должна отпасть всякая мысль о прямой цели экспедиции: достижении Северного Полюса…»
«Это уж слишком!» — вознегодовал тогда Седов. С одной стороны, он понимал, что «покорнейшая просьба» к нему, выраженная в форме казённого документа, есть предупреждение — и о том, что вся ответственность, в том числе и моральная, за безопасность членов экспедиции возлагается отныне только на него, и о том, что отныне офицеры в любой сложившейся против их желания ситуации считают возможным повести себя так, как это им будет представляться необходимым.
«Это предательство!» — решил Седов, поражаясь тому, что такое стало возможным в его экспедиции. Он отдавал себе отчёт в том, что формально офицеры правы. И что, увлекая всех дальше, к северу, во льды, он подвергает риску не себя одного — о себе он даже не думал, — а ещё шестнадцать человек. Но ведь он-то надеялся на то, что с ним к полюсу шли единомышленники! Сознание того, что он вновь один, что, оказывается, он и был всё это время, по сути, один, едва не сразило тогда его.
…Опомнился Георгий Яковлевич от больно сдавивших голову тягостных мыслей, когда Кушаков вновь что-то говорил, рассуждая об охоте, о моржовом мясе.
Но моржовое мясо испортили. Те же Сахаров с Кушаковым недоглядели. На мысе Флора разделанные туши моржей свалили в трюм, и, пока пробивались сквозь льды к Британскому каналу, пока плыли до нынешнего места зимовки, пока устраивались здесь, мясо в тёплом трюме близ переборки котельного отделения тронулось гниением. Собаки едят его охотно, а для себя с трудом отыскали пуда два лишь сносно сохранившегося мяса. Вчера впервые попробовали его — оказалось жёстким, не в пример тюленьему мясу, не говоря уже о «полярной телятине», как прозвали в экспедиции медвежатину. Но главное — мясо обладало каким-то пресным, отвратительным, по ощущению Седова, вкусом. С трудом проглотив кусок моржового бифштекса, он не смог заставить себя есть моржатину, хотя многие ели.
Порченое мясо спешно разобрали, заморозили, как могли, и вновь опустили в трюм, переложив льдом.
«Нужна, конечно, охота», — размышлял озабоченно Седов.
Но не было ни тюленей, ни медведей, ни Моржей. Изредка появлялись в водах бухты головы моржей. Ни на берег, ни на льды, стоявшие в кутке бухты, они не вылезали и исчезали столь же быстро, как и появлялись.
Не менее полугода надо было продержаться экспедиции до марта — апреля, когда появляются на прибрежных скалах многочисленные птицы. Это знал Седов из прочитанных им описаний зимовок и Джексона, и Нансена, и Ли-Смита. Знал он из этих записок и о том, что бесполезно искать здесь плавник: сюда его практически не заносит. Экспедиция Ли-Смита выжила исключительно благодаря топливу, на которое пришлось пустить выжатую льдами на прибрежные камни «Эйру».
— Есть ещё, правда, медвежата… — донеслись до сознания Георгия Яковлевича слова Кушакова, продолжавшего рассуждать о проблемах мяса.
— Нет, нет, — возразил Седов, — этих трогать, думаю, не будем. — Надо сделать всё, чтобы доставить их на Большую землю.
«Проклятые долги! — удручённо подумал при этом Георгий Яковлевич. — И так-то экспедиция стеснена во всём, да ещё должна будет по прибытии сдать комитету всё имущество, судно, часть материалов исследований, отснятые фото- и киноматериалы. Кроме того, велено запасти как можно больше звериных шкур и других продуктов промысла — всё, что возможно продать. Видимо, плохо дело, и пожертвования на экспедицию больше не поступают, — размышлял Седов, — оттого и пароход не прислали. Проклятье! Всё против меня!»
— …Бельё нынче после обеда команда авралом будет стирать в машине, с механиком договорились, — продолжал Кушаков, — а назавтра команду мыть будем да сами как-нибудь помоемся, месяц уж без бани люди…
— Собак тоже надо бы помыть, Павел Григорьевич. Да и медвежат. Сегодня не морозно. Ветер с южной четверти. Я помогу, Линник, вы, ещё кого-нибудь возьмём и скоро помоем их всех в море, прямо с берега.
— Хорошо, разумеется, — сказал Кушаков, делая запись карандашиком, который достал из нагрудного кармана пиджака.
— Ну и готовьте охотничью экспедицию. Как только встанет бухта, пойду с кем-либо на промысел.
Кивнув, Кушаков сделал запись.
Вскоре Седов отпустил капитана с доктором.
После обеда боцман и Линник надели шлейки на собак, обитавших пока на судне, и на медвежат, которые жили на берегу, далеко не уходя от судна, и потащили тех и других к воде. Постромки собак и мишек привязали к длинной верёвке. Седов, сидя в шлюпке, поставленной на якорь недалеко от берега, потянул на себя верёвку, Линник с Лебедевым погнали всю живность в море. Медвежата вошли в воду охотно, заплавали, сдерживаемые постромками. Собак пришлось загонять силой. Седов привязал верёвку к шлюпке, а Кушаков, боцман и каюр, вооружившись мылом и щётками, вошли в высоких сапогах по колени в воду и принялись намыливать собак. Псы отчаянно, молча вырывались, задирали вверх морды, оберегая от воды носы, шарахались из стороны в сторону.