2 марта. Мороз до —41 градуса. Встали в 10 часов утра, хотя проснулись в 6 часов. На дворе снежная буря, двигаться вперёд невозможно. К тому же здоровье начальника почти безнадёжное. И одного часа за ночь не пришлось уснуть, так как начальник ежеминутно жалуется на ужасный холод в ногах и невозможность и тяжесть дыхания. Когда я сварил чай, то почти со слезами уговорил начальника выпить две чашки молочной муки «Нестле», это кроме компота, сваренного три дня тому назад. Начальник ничего не ест. После этой еды опять залезли в мешок, но не пришлось в нём пробыть одного часу, так как начальнику стало невыносимо тяжело дышать и холодно. Я скоро зажёг примус, а Пустошный пошёл засыпать палатку снегом, так как такой вьюги с — 35° до — 41° мороза ещё не было. Оставшись в палатке, я предложил начальнику чего-либо поесть и получил на всё отказ. Предложил, наконец, имеющуюся полукоробку осетрины или же коробку Вихоревых консервов, гороху, на что начальник изъявил желание. Тогда я велел Пустошному достать всё сказанное, а сам начал варить начальнику шоколад. Но Пустошный достал только осетрину, а гороху достать не мог, так как он работал при бешеной буре с —38° мороза, у него пошла кровь из носа и изо рта, после чего он залез в палатку отогреваться. Я же начал отогревать замёрзшую баночку осетрины, и когда еда была готова, то, не имея никакого понятия о болезни, а зная, что больным дают коньяк, я предложил начальнику рюмку коньяку для возбуждения аппетита. Когда начальник выпил, то тут же я испугался до невозможности, так как моментально начальнику стало плохо. К счастью, это скоро прошло. И тогда начальник изъявил желание съесть осетрины. Чайной ложкой я начал кормить начальника, и около половины полукоробки осетрины начальник съел. Затем выпил чашку шоколада и с трудом залез в спальный мешок. Вскоре из мешка начальник вылез и сел около горящего примуса, охая и тяжело дыша. Пульс, он говорит, уже несколько дней бьётся от 110 до 120 раз в минуту, и временами уже он теряет сознание.

Сегодня у меня начало зарождаться сомнение в успехе нашего предприятия.

А как сразу всё хорошо было. 35-градусные морозы для нас были ничто, так как все мы трое во главе с начальником лично сознавали великое значение путешествия к полюсу и также все трое и мысли не допускали, что в выносливости против бывших до нас путешественников в полярных странах мы окажемся слабее. Проклятая же болезнь может изменить всё дело.

Со 2 на 3 марта всю ночь о сне никто и не думал, так как ежеминутно начальник терял сознание. Всё время горит примус, и мы растираем спиртом ноги и грудь начальника, но облегчения никакого не получается, и, видимо, болезнь принимает опасный оборот. Боюсь, чтобы всё не окончилось печально.

Бешеная вьюга и мороз не уменьшаются, что приносит особенные страдания и без того больному начальнику. Примус горит без остановки, сжигая до 10 фунтов керосина в сутки, и перерыв горения делается только при наливании керосина. Сейчас начали третий, и последний, иуд керосина, надеясь всё пополнить на зимовке герцога Абруццкого. И не дай бог, если там не окажется горючего материала, тогда нам не только не будет топлива к полюсу, а самое для нас страшное — это то, что нечем будет поддерживать температуру для лечения больного начальника.

Я уже второй день пишу дневник над горящим примусом, улавливая те минуты, когда начальник успокоится и вздремнёт у меня на коленях. Что будет дальше, не знаю, а в настоящую минуту всё дело очень и очень плохо. Пустошный тоже стал жаловаться на тяжесть дыхания и теперь сидит и стонет. Буря на дворе не перестаёт. И несчастные собаки мечутся из стороны в сторону, ища спасения от холода.

4 марта. Вьюга не перестаёт. Пустошный вылез из палатки кормить собак, и оказывается, что две уже замёрзли. И ещё некоторых ждёт такая же участь, так как отогревать их в палатке теперь невозможно ввиду безнадёжного состояния здоровья начальника.

Ночь прошла в таком же беспокойстве.

5 марта. Всё время держу на руках голову начальника, который ежеминутно теряет сознание. Лицо же начальника полумёртвое.

В 12 часов дня по желанию начальника сварили бульон Скорикова, но только лишь бульон был готов, о еде никто и не подумал, так как начальнику подходит конец. Пустошный, стоя на коленях, держит примус над грудью начальника, а я поддерживаю на руках голову. К великому нашему горю, это продолжалось недолго. И в 2 часа 40 минут дня начальник последний раз сказал: «Боже мой, боже мой, Линник, поддержи». Голова, находившаяся у меня на руках, склонилась. Страх и жалость, в эту минуту овладевшие мною, никогда в жизни не изгладятся в моей памяти. Жалея в душе близкого человека, второго отца, начальника, минут пятнадцать я и Пустошный молча глядели друг на друга. Затем я снял шапку, перекрестился и, вынув чистый платок, закрыл глаза своего начальника.

Раз в жизни своей в ту минуту я не знал, что предпринять и даже чувствовать, но начал дрожать от необъяснимого страха. Отчаиваться было безумно и. когда жуткость первого впечатления понемногу начала отходить, я велел Пустошному достать для нас обоих меховые костюмы и сейчас же потушить примус, так как керосин у нас на исходе.

Ввиду этого решаю идти в Теплиц-бай, к месту зимовки итальянской экспедиции герцога Абруццкого, для того чтобы просушить всё и подправить собак. И обязательно взять керосина или чего-нибудь горючего, чтобы идти обратно. Провизия же, хотя и дорогая, но будет оставлена в Теплиц-бае, чтобы скорее нам двигаться обратно. Тело же уже бывшего нашего начальника обоюдно решаем везти на судно.

6 марта. Мороз до —35°. Всю ночь, одевшись в меховую одежду, прижавшись друг к другу, продрожали над телом своего начальника, так как уснуть сколько-нибудь не давал мороз, а в спальном мешке тело начальника.

В 6 часов утра попили чай, и тут же я решил действовать так, как позволяют обстоятельства. У Пустошного сильный кашель, что также в Теплиц-бае задержит лишних два или три дня. Тело же своего начальника изо всех сил стараемся доставить на судно, так как дорог он был всем нам одинаково.

Во время питья чая я заплакал, взглянув на рядом лежащего своего начальника, но уже не отдающего распоряжения, а мёртвого. И тут же мысленно я с горечью упрекал Кушакова, как доктора нашей экспедиции, который изо всех сил старался остаться за начальника, а ничуть не думал о снабжении полюсной партии предметами лечения, так как из медикаментов нам Кушаковым дано лишь следующее:

1. Глазные капли. 2. Вазелин. 3. Бинты. 4. Порошок «Гидрованиль ОПО» от головной боли…»

Услышав это место дневниковой записи, Кушаков шумно задышал, гневно сверкнул глазами на сидевшего рядом с Пустошным хмурого Линника. Пинегин прервал чтение, жёстко взглянул на доктора и вновь принялся читать.

Потемнев и едва сдерживая себя, Кушаков слушал дальше, время от времени бросая на Линника уничтожающие взгляды.

— «…Попили чай и сейчас же принялись за дело. Освободили два парусиновых мешка от провизии и в них уложили тело начальника, перевязав посредине. В Теплиц-бай поедем на двух нартах-каяках. Третью же бросаем на месте смерти начальника. И также бросаем некоторые вещи. В Теплиц-бае или где-либо на острове оставим половину всего груза и если не найдём керосина, то придётся хоронить и своего начальника. Завтра думаю идти дальше. И если это окажется место зимовки Абруццкого, то будет сносно, а если же нет, то с телом начальника придётся расстаться.

За ночь ещё одна собака околела, и ещё штук пять есть таких, которые еле ходят.

Когда отрывали нарты, занесённые снегом, собаки с лаем понеслись к морю. Смотрим, не более половины версты от палатки — медведь, но охотиться за ним и не подумали, так как с потерей начальника вся работа валится из рук. В лице начальника мы потеряли очень много. И хотя у нас есть инструменты, но определиться астрономически мы не можем, и не дай бог нам сбиться с пути, тогда участь наша неминуема гибельным исходом. Но время холодов ещё не ушло, и будем надеяться, что бог нам поможет по стоячему льду добраться до судна. Всё готово к пути. Тело начальника уложено на нарте.