— Прения — это значит такое дело, там ведь не так, как вот у нас на сходе: заорем все разом, и никак не поймешь, кто чего требует. А там не-ет, все сидят тихо-смирно, один говорит, остальные слушают, кончил говорить, все в ладоши хлопают. Это и называется прения, понятно? То-то же. Ну, а говорили больше о том, что землю у помещиков отобрали, а самый главный комиссар Ленин закон составил, как лучше разделить ее мужикам. То же самое фабрики рабочим, ну я в это дело почти что и не вникал, потому как нас это совсем и не касаемо.

— Жить-то будем как дальше, об этом там был небось разговор?

— Во-во, это самое.

— И насчет власти, какая она будет?

— А у нас не оттяпают земличку, какая лишняя?

— Это с какого пятерика нашу-то землю оттяпают? — делегат сердито покосился на говорившего о земле. — Откуда она у нас лишняя-то? Болтаешь чего не следует. Об нашей земле даже и речи не было на съезде. Ну, а насчет власти, то она, так я понял, народная будет, выборная то есть.

— Она у нас и так выборная, атаманов-то сами выбираем.

— То же самое и судьев почетных, доверенных на станичный сход.

Шум, гвалт усилился.

— Ну и делегат, холера тебя забери! — кричал кто-то из кути.

— Эх, Павел, Павел, — корил делегата второй, — не брался бы не за свое дело.

— Сами же мы его выбрали, — заметил третий.

— Я как настаивал, чтобы Евграфа Прокопьича послать, тот бы все там разузнал и нам объяснил бы. Так не-ет, не послушались, вот на себя теперь и пеняйте.

— Власть должна стать советская, — гудел из кути Яков Башуров, но одинокий голос его потонул в общем гомоне. А делегат, выждав, когда немного поутихло, понапряг голос, заговорил о другом, более для него важном:

— Тут, воспода обчественники, как ехать в Читу, денег мне выдали на дорогу восемьдесят рублей керенскими, а разве это деньги по нонешней дороговизне? Вот и пришлось мне раскошелиться из своего карману. Сорок рублей было у меня своих кровных, я их и высточил как одну копеечку! Да ишо хорошо, что пригодились они, а то бы я там с голоду подох. Вот ведь как оне, обчественные-то дела, достаются. А ведь у нас многие смотрят так, лишь бы выбрать да отправить, а там хоть шкура с него на огород. Вот я и прошу вас, воспода старики, вернуть мне эти сорок рублей из обчественной суммы. А то чего же я один-то буду страдать за обчественное дело?

Снова разгорелся шум, спор. В сплошном реве голосов с великим трудом можно было угадать, что одни ругают «делегата», не хотят вернуть ему деньги, другие защищают Павла. «Зачем же обижать человека? Сами его выбирали. Отдать старику сороковку!» Вдоволь накричавшись, сошлись наконец на одном: «Вернуть Патрушеву его сорок рублей из общественных сумм».

Атаман опять поднялся со скамьи, постучал кулаком по столу:

— А ну-ка, потише, прошу! Насчет Патрушева, значит, покончили. Погодите, не расходитесь, ишо одно дело надо решать. Тут у нас стало известно такое дело. Большевики-коммунисты откуда-то появились в Борзинском поселке. И вот как поскажут про них, такие отпетые головушки, что не приведи господь, не признают, сказывают, ни бога, ни черта и народ к тому склоняют. Так вот, из станицы пишут, чтобы мы таких людей остерегались, за-ради чего приказывают усиленный караул выставить на закрайках. А в случае, ежели эти проходимцы заявятся, заарестовать их и в станицу под усиленным конвоем. Я уж тут начал было и назначать в энти караулы, недовольство началось, сами знаете, какой у нас народ, — тому неохота, этому недосуг, а я с каждым ругаться не намерен. У меня и без того делов много. А будет общественный приговор, тогда разговор короткий: подошла очередь — вылетай винтом, и никаких гвоздей. Вот и решайте.

— А чего решать, раз пишут, значит, так надо, и отдежурить на карауле ежели придется, так не велика беда.

— Сенокос над головой, какие же тут караулы.

— А-а-а!

— Атаман, восподин атаман! — взывал кто-то из заднего угла, стараясь перекричать поднявшийся гвалт. — Разъяснить просим, што это за люди, партии-то они какой придерживаются.

— А тебе не все равно?

— Тише-е! Дедушка Меркуха чего-то хотел сказать? Погромче, дедуся.

— Да я об этом же самом. Потише, ребятушки, дайте сказать. Про то моя речь, што тут чего-то непонятно. Ведь давно ли читали в газетах про большевиков, и так складно, что вроде оне не плохие люди, а партия ихняя даже и нам подходимая. Даже и наши казаки в большевики себя причисляли, вон Яков Башуров, Иван Бекетов, да и вот Калиник Михалев, и еще ото многих слыхать мне приходилось, што они за большевиков стоят, верно я говорю, Калина Евдокимыч?..

— Верно.

— Э-э, дед, то просто большевики, а это большевики-коммунисты, энти никакой власти не признают, у них так: мое — мое и твое — мое, как захочу, так и поворочу, понятно?

— Рази что так, тогда конешно.

— Ничего подобного, — весь красный от возмущения, поднялся на костылях Башуров, — врут все это! Большевики за народ стоят, за советскую власть.

— Ври больше!

— Много ты знаешь!

— Кончать давайте, хватит!

— Га-а-а! Га-а-а!

— Тише, внимание! — перекричал всех атамановский бас. — Слушайте! Сейчас нам Лавдей Романыч приговор огласит. Пока вы тут орали да спорили, он его смастерил, прослушайте, подпишем, и делу конец.

Когда шум немного поутих, писарь, худощавый седовласый человек, с остренькой, как хвост у редьки, бородкой, надел очки, прокашлялся. Все притихли, слушали внимательно.

— «Мы, нижеподписавшиеся: казаки и урядники поселка Покровское, Чалбучннской станицы, быв сего числа на полном поселковом сходе в количестве…» — Писарь на минуту запнулся, посмотрел на сельчан поверх очков. — Тут, когда все подпишетесь, подсчитаем и тогда впишем, сколько человек присутствовало, — и продолжил чтение — «…в количестве столько-то человек. Под председательством поселкового атамана казака Филюшина, при секретаре, поселковом писаре, старшем уряднике Кислицине. Слушали: отношение станичного атамана от 24 июля 1918 года за № 648 о том, что в селе Средне-Борзинском, Зоргольской станицы, появились какие-то люди, называющие себя большевиками-коммунистами. Эти люди ведут себя недостойно, призывают народ не подчиняться законной власти, богохульствуют и чинят всякие беспорядки.

Постановили:

Людей этих в наш поселок не допускать, в партию ихнюю не записываться, а чтобы они не проникли в пределы поселка и нашей станицы, выставлять на обеих сторонах поселка усиленный караул. Наряд в караулах нести поочередно по назначению поселкового атамана. В чем и подписуемся…»

Грамотеи потянулись к столу, чтобы поставить под приговором свою подпись и расписаться за неграмотных, от которых со всех сторон сыпались просьбы:

— За меня распишись! Кум Иван, меня не забудь!

— Антон Михайлыч, ты ведь, однако, рушник^[38]! Пробирайся к столу да и за нас с Епихой расчеркнись.

Старики, ходившие в грамотеях, неловко орудуя карандашом, кряхтели, большими каракулями выводя на бумаге свои звания и фамилии: «казак Бекетов», «приказный Елгин». А «делегат» даже вспотел, пока учинил свою подпись: «призный Патрушев». Распрямившись, он с завистью и уважением любовался, как ловко и быстро побежал по бумаге карандаш в руке Данилы Орлова: «По неграмотности и личной просьбе казаков: Ивана Пичуева, Егора Михалева, Семена Панина и за себя расписался урядник Орлов».

Из кути обозленный Яков Башуров кричал атаману:

— Ты там смотри, меня не вздумай подписать! Я и в караул не пойду, и эту филькину грамоту подписывать не буду!

— Ну и не подписывай, черт с тобой.

— Без тебя обойдемся!

— Дураки! — И, яростно матюгаясь, Яков застучал костылями к выходу.

А к столу подходили, расписывались «рушники», в числе их был и Дед, Емельян Акимович Балябин. После службы в тюремных надзирателях он переехал на жительство в родное село, занялся сельским хозяйством и немало гордился тем, что сын его Фрол стал большим начальником у красных. Разгладив широкую бородку, Дед навалился грудью на стол и уже покрутил над бумагой карандашом, чтобы с разбега поставить свою подпись, но сдержался, услышав голос сзади: