— Надо, товарищ Бородавкин. Ведь если нам удастся хотя бы взвод моряков переправить на мост, да парочку пулеметов с ними, и ударить на беляков внезапно, представляете, что получится? Как ты думаешь, Фрол Емельянович?
— Мысль замечательная: ударить неожиданно и в самом центре, где они и не ждут нападения. Вот если бы в это же время с тылу на них нагрянуть казакам нашим — аргунцам.
— Да что ты говоришь? — Лазо вперил в Балябина изумленный взгляд. — Форсировать Онон без лодок?
— Ну да, лодки потребуются, только чтоб оружие перевезти да шинели, а сами казаки на конях переплывут.
— В такой холод?
— Ничего, им это не в диковинку. Вот по чарке водки надо бы обеспечить… ну да я это устрою, в обозе у нас есть бочонок спирту…
— Ну, брат, это идея. — Лазо радостно потирал руки. — Если это удастся осуществить…
— Удастся, за казаков ручаюсь!
— Тогда в плане надо кое-что изменить.
Лазо так и загорелся. Глаза у него заблестели. Он присел на камень, вынул из планшетки блокнот, принялся что-то вычерчивать в нем.
К вечеру с планом, детально разработанным в штабе, Лазо ознакомил на военном совете всех своих командиров. Обсуждение длилось недолго, план одобрили без возражений, атаковать белых было решено в эту же ночь.
Вскоре 1-й Революционный и 2-й Аргунский казачьи полки двинулись вверх по Онону, туда, где еще днем начали готовить лодки и плоты. Но все это делалось для того, чтобы создать у белых ложное предположение о готовящейся там переправе через Онон красной кавалерии. Форсировать же Онон было приказано 1-му Аргунскому полку в другом месте. Из села Метелица с полком выступил, когда стемнело, и глубоким обходом с тыла вывел своих аргунцев к Онону, верстах в двадцати ниже Оловянной.
Холодом тянуло от реки, отражались в ней мерцающие звезды, а у берега, едва различимые, темнели три лодки и два плота. Казаки спешились, с конями в поводу сгрудились у реки, растянувшись чуть не на версту вдоль берега. Еще дорогой им было приказано: соблюдать тишину, не курить, удерживать лошадей от ржания. Поеживаясь от холода и стараясь не шуметь, казаки топтались на месте, тихонько перекидывались словами:
— Покурить бы…
— Самый раз, он те, Погодаев-то, покурит плетюганом меж ушей.
— Первая сотня вон уже расседлывает коней.
— Да и во второй тоже поплывут сейчас.
— Неужто на конях?!
— А ты думал, на пароходе?
— Да ведь холодина-то какая.
— Спиртом бы понатереться.
— Уж лучше бутылкой, а спирт в нутро бы…
— Ги-ги-ги.
— Тише вы, черти, раскудахтались тут!
Выше по течению началась переправа. Слышен шум забредающих в реку коней, плеск воды, весел, стало видно отделившиеся от берега лодки а затем и головы плывущих лошадей и казаков, быстриной их сносило наискось по течению. Уже на средине рекикто-то дико завопил: «Тону-у, помогите!» Вопль этот оборвался внезапно, и нельзя было понять: или утонул казак, или кто-то успел схватить его, спасти от гибели.
В четвертой сотне от взвода к взводу переходил Погодаев, поясняя казакам:
— Как подойдет наша очередь плыть — раздеться всем догола, белье на головы коням примотать под уздцы, чтоб не намокло. Все остальное: одежду, седла, оружие — в лодки и на плоты.
— Чего ты, Федот, мыкаешься, — огрызнулся кто-то из казаков, — впервые нам, что ли… чудак…
Когда очередь дошла до четвертой сотни, Егор (в этот день его выбрали командиром взвода, вместо убитого во вчерашнем бою Бояркина) приказал своему взводу готовиться к переправе и, расседлав Воронка, первым начал раздеваться, поторапливая казаков.
Неохотно идет в воду Воронко, бьет ее копытом, норовит повернуть обратно, по хозяин колотит его по бокам голыми пятками, гонит все дальше вглубь. Вода ледяной стужей охватывает Егору ноги, заливается коню на спину, еще миг — и Воронко поплыл, поворачиваясь головой против течения. Не выпуская из левой руки поводьев, Егор соскользнул с конской спины, ухватился за хвост и, охнув, окунулся в холодную как лед воду.
…Жгучий холод пронизывает насквозь, кажется Егору, что сердце у него остановилось и в жилах стынет кровь.
«Скорей бы, скорей», — вертится в голове его, но до берега еще далеко.
На середине реки течение быстрее, вода кружится воронками, плещется в лицо, волнами перекатывается через спину Воронка.
Тело у Егора одеревенело, даже холод перестал ощущаться, и, когда Воронко достал ногами дно, он с трудом взобрался ему на спину.
В то время как аргунцы, коченея от холода, форсировали Онон, где-то там вверху, в самой Оловянной, происходило то же самое, но несколько иначе. Группе моряков из отряда Бородавкина было приказано переправиться через Онон по остатку железнодорожного моста и внезапной атакой, по условленному сигналу, вышибить белых из окопов. Выполнить боевое задание вызвались охотники, молодец к молодцу, во главе с боцманом Кусакиным с миноносца «Скорый». Это был среднего роста, живой, энергичный моряк, с подкрученными кверху усиками и в лихо сдвинутой на затылок бескозырке. Он еще с вечера, вместе с Лазо и Бородавкиным, осмотрел основательно испорченный мост: один пролет был снесен начисто, второй, косо поднимаясь из Онона, верхним концом приткнулся к средней опоре, от которой, вплоть до правого берега, тянулось уцелевшее полотно железной дороги. Закончив осмотр и выслушав боевую задачу, Кусакин кинул правую руку к бескозырке, ответил коротко:
— Есть занять мост, атаковать противника!
— Справитесь? — спросил Лазо.
— Живы будем, справимся, товарищ командующий.
— Молодец, боцман, приступай к действию.
— Слушаюсь.
Глубокой ночью шестьдесят моряков, вооруженных винтовками, кинжалами и гранатами, тихонько подошли к мосту, прижались к железнодорожной насыпи. Понимая опасность и серьезность предстоящего дела, моряки действовали осторожно, соблюдая тишину, два пулемета «максим» и лодку принесли на руках, поставили на место бесшумно.
К лодке привязали две длинные веревки, чтобы без весел перетягивать ее туда и обратно. Теперь предстояло кому-то переплыть с концом веревки до торчащего из воды пролета. Взялся за это сам Кусакин. Раздевшись догола, он подпоясался ремнем с висевшим на нем кинжалом, одному из моряков шепнул на ухо: «Человек десять готовьтесь в лодку и ждите, я мигом». И, тенью скользнув в реку, поплыл бесшумно, как рыба, с концом веревки во рту.
Плохо пришлось Кусакину, когда он подплыл к пролету и, ухватившись за какую-то железину, выбрался из воды на чугунную дугу мостовых перил.
Лютый холод пронизывал боцмана насквозь, а ему, чтобы согреться, даже негде было потоптаться. Надо скорее тянуть лодку, в этом его единственное спасение. Дрожа от холода и клацая зубами, уселся боцман на какой-то выступ, уперся ногами в широкую полосу дуги и заработал руками, вытягивая веревку. Вскоре во тьме показалась лодка (чтобы не сносило течением, ее с берега поддерживали за другую веревку, привязанную к корме). Она бесшумно пристала к пролету, и один из моряков подал боцману его одежду. Повеселел Кусакин; торопливо натягивая сухую тельняшку, еле сдержался, чтобы не пустить парочку крепких слов по поводу «собачьего холода».
Пока боцман одевался, моряки высадились на перила и поперечины моста, лодку отправили обратно. Матрос Гаевой, цепляясь за болты, поперечные брусья и балки в перилах, кошкой вскарабкался на пролет, укрепил там веревочную лестницу.
Задолго до рассвета шестьдесят моряков поднялись на пролет, даже ухитрились затянуть туда пулеметы. Проспавшую у моста заставу белых сняли без единого звука, после чего беспрепятственно перешли на берег, залегли у насыпи, в ожидании сигнала к наступлению. Ждать пришлось недолго, вскоре же в тылу у белых одна за другой взметнулись к небу две зеленые ракеты. Это был условный сигнал казаков-аргунцев. Кусакин, встрепенувшись, приподнялся на локтях, оглядел свой отряд; моряки задвигались, приготовляясь к бою; кто-то щелкнул затвором, на него зашикали, матрос, лежащий рядом с боцманом, снял с пояса гранату. Вынув из кобуры наган, боцман привстал на одно колено, оглянулся на левый берег, в это время там, над сопками, где находилась батарея, вспыхнула красная ракета и, медленно опускаясь, потухла. Это Лазо дал сигнал к наступлению. В ту же минуту залп из четырнадцати орудий красных батарей расколол ночную тишь. Кусакин вскочил на ноги, взмахнул наганом: «Ура!»