Голос ее осекся. Старуха поднесла к глазам конец головного платка.

Дальше шли молча. Молча взошли на крыльцо, молча проводила нас она через темные холодные сени.

В избе было сухо, темно и тепло. Старуха щелкнула выключателем, но свет не загорелся. Она засветила керосиновую лампу, громко высморкалась и проговорила уже другим, окрепшим голосом:

— Свет-то у нас дурит — то появится, то опять нету... Раздевайтесь, проходите за стол. Скоро старик мой с невесткой придут. В лесу они, дрова пилят...

Видя, что мы в нерешительности все еще топчемся у порога, добавила:

— Да вы смелее, чего не сметь-то? Не глядите на меня, на старую. Я как зачну вспоминать про Васю, так вот опять схватит за сердце... Раздевайтесь-ка, раздевайтесь! А я тем часом за внучкой к соседям сбегаю...

Пока мы вносили свои рюкзаки и раздевались, она притащила на руках и поставила на пол что-то завернутое во многие одежды, затем принялась разматывать с этого стоячего свертка полушалок, одежонку и платки. Когда все было снято, перед нами оказалась белесая девочка лет четырех-пяти, в коротком розовом платьишке из линялого ситца. Она равнодушно уставилась на нас водянисто-голубоватыми, в белых ресницах глазами.

— Чего смотришь, как бука? Поди поздоровайся с дядями, — легонько подтолкнула ее бабушка.

Девочка сипло, безголосо закуксилась и ткнулась носом в бабушкины колени.

— Что, болеет она у вас? — спросил я старуху.

— Хворает все. Такая и уродилась хворая. Лечить бы надо, да некому вот... — со вздохом ответила та и прикрикнула на внучку сурово-добрым голосом: — Ну да ладно, не реви, ведь не съели тебя!..

В сенях хлопнула дверь, там затопали, застучали. Послышался волнистый звон пилы, которую вешали в темноте на гвоздь, дверь в избу распахнулась, и вошли высокий худой старик в башлыке, с деревяшкой вместо правой ноги, и женщина в разбитых валенках, до глаз закутанная в вязаный полушалок.

Увидев нас, женщина поздоровалась и юркнула за занавеску у печи. Через минуту, ни на кого не глядя, стройная, невысокая, в старом платье и чулках, она прошла в горницу и зажгла там свет.

Полонский проводил ее долгим внимательным взглядом.

Старик, свистя и хрипя, как дырявая гармонь, раздевался долго и трудно. Старуха помогла ему снять и повесить на крюк набухшую влагой тужурку, шапку, башлык. Он вытер крупной мосластой рукой мокрое землистое лицо, худыми костяшками пальцев привычно расправил чуть обвисшие унтер-офицерские усы в стрелку. Отдышавшись, простукал деревяшкой к столу и нацелился на нас единственным, черным и круглым, как винтовочное дуло, глазом:

— Коновалов. Афанасий Иваныч.

Другой глаз его был закрыт белыми мертвыми складками кожи.

Мы познакомились.

На нем был серый вытертый китель толстого солдатского сукна, какие носили красные командиры, наверное, еще в гражданскую. Медные пуговицы, нашитые позднее, от времени позеленели.

— Не из Москвы будете?

— Из Москвы.

— Та-а-к... Не близко заехали.

— Да, не близко.

Разговор дальше не пошел. Старуха стала собирать ужин. Вынула из печи чугунок вареной картошки, зеленые кислые щи. Мы вытащили из рюкзаков свои припасы. Бабка Алена сходила в сени, принесла полную миску крупных, мокро блестевших в мутном рассоле огурцов, достала из посудника ложки, темные нечищеные вилки, три мутных граненых стаканчика. Затем, перекрестив ножом подовую корку казенной буханки, принялась кроить хлеб.

— Вы уж на всех давайте стаканы-то, бабушка, вместе выпьем, а то как же так? — предложил шофер.

— Нет-нет-нет! — замахала руками старуха. — Мне этого вашего зелья и на́ дух не надо, а старику нельзя, хворый он... Пейте сами-то, пейте уж.

Настороженно глянув на старика, Полонский боком, неловко вылез из-за стола, покопался в своем рюкзаке и принес эмалированную кружку; рядом с ней положил комбинированный рыбацкий прибор — вилку и ложку, вмонтированные в рукоятку складного ножа.

— Прозяб чего-то, не хочется пить из маленькой, — обведя всех глазами, пояснил он, как бы оправдываясь.

— Ну вот, теперь все равно одна лишняя! — обрадовался Николай Васильевич. — Выпьешь с нами, отец?

Старик молодецки поправил усы:

— От одной вреда не будет.

— «Не будет»!.. — передразнила его бабка Алена. — Мотри, старый, заклохчешь потом!

Полонский показал глазами на перегородку, за которой скрылась молодая женщина и откуда вдруг потянуло, запахом духов:

— Ну, а она как... Выпьет?

Старуха молитвенно сложила на груди морщинистые ладони и, косясь на перегородку, проговорила вполголоса:

— Вы хоть ей-то не давайте, Христом-богом прошу!

Мы выпили и принялись за закуску. Полонский, наспех перекусив, поднялся и прошел в горницу.

Старик похлебал щей, неторопливо отложил ложку, широкой горстью вытер усы и заросший седой щетиной кадык:

— Как там, в Москве... Что нового?

Мы сказали, что нового ничего нет, кроме того, что пишут в газетах. Он не поверил.

— В газетах-то пишут не все. Вы там поближе к правительству, чай, чего и кроме слыхать приходилось. До нас вот и то слухи доходят, что деньги за проезд отменили. На автобусах там, на трамваях катают бесплатно теперь.

Мы объяснили, как было на самом деле. Старик помрачнел.

— А я думал, началось... Ведь должно же оно когда-то начаться! А где, как не в Москве? Оттуда должно все пойти!

Николай Васильевич стал наливать по второй.

Зашуршали, раздвинулись ситцевые занавески, и из горницы к столу выпорхнуло что-то цветастое, пестрое, с крашеными губами и в бусах. Стол обнесло легким праздничным запахом духов.

— А вот и я!..

Она по очереди протягивала нам смуглую, голую до плеча руку, пожимала наши ладони своими тонкими пальцами с остатками маникюра на ногтях, повторяя: «Нина», «Нина»...

Следом за ней в проеме перегородки показалось бледное лицо Полонского с блуждающей на губах улыбкой.

Мы сидели смущенные. Николай Васильевич опомнился первый, набулькал ей из бутылки в стариковский стаканчик и, оттопырив толстый, черный от машинного масла мизинец, галантно поднес двумя пальцами:

— Прошу!

Она кокетливо качнула головой: «Нет!» Посмеиваясь, открывая полоску ровных белых зубов, отвела его руку, чуть, скосила на красивого Полонского свои темные, в застоялой синеве век, глаза:

— Сами из кружки, а даме рюмку?

И достала из посудника стакан.

— Меньше не пью!

— Ну, а больше?

— Там видно будет...

Мы приняли ее шутку. Женщина нам понравилась. Полонский снова пробрался на свое место и не сводил с нее задымленных счастливых глаз.

Николай Васильевич поддержал игру по-своему, по-шоферски. Налил стакан до краев, передал ей и замер, застыл, приподнявшись с места, в предвкушении немудрого эффекта. Знал наперед: сейчас она поднесет посудину к губам, дотронется, смочит их и брезгливо передернется: «Фу, гадость!» Затем, раскашлявшись, прикрывая ладонью рот, сунет спиртное, не глядя, в первую подставленную руку, как всегда делают в таких случаях женщины. Это его почему-то забавляло.

Она приняла от него стакан: «За знакомство!» — и поднесла к губам. Бережно, боясь проронить хоть каплю, не переводя дыхания, осушила его до дна и вытерла крашеные губы рукой.

Шофер сел, крякнув от изумления. Полонский торопливо придвинул ей закуску:

— Прошу вас, не стесняйтесь...

— После первой не закусываю!

Инженер взглянул на нее, и улыбка сползла с его губ. Озадаченный, он налил ей еще. Она подняла стакан: «Чтоб клевало!» — снова выпила почти весь и обожгла Полонского из-под низко опущенных ресниц плохо скрытым голодным взглядом.

Инженер сидел в углу. Модный двухцветный свитер красиво облегал его сильные руки, белую мускулистую шею, хорошо развитой торс. Матовая, нежная, словно у девушки, кожа лица от жары и от водки стала только еще бледнее.

Наша новая знакомая быстро захмелела. Мерцая маслянистыми темными зрачками, расслабленно похохатывая, она пробралась по-за столом к Полонскому и положила ему на плечо свою руку.