Старик сидел молча, нахохлившись, словно больной старый кочет. Весь подобрался, сгорбился, навалившись руками и узкой грудью на суковатую палку, прижимая тыльную сторону ладоней жиденькой, клочковатой, словно молью изъеденной бородой.

Руки у Евстигнеича были землистого цвета, окостенелые, с темными вздутыми венами, в которых, казалось, уже не двигалась, а лишь медленно стыла холодная черная кровь. Пальцы негнущиеся, с обызвестковавшимися ногтями. Сами ногти неряшливо длинные, не стриженные давно. Да и стричь-то, пожалуй, было теперь невозможно. Тронь, приложись к ним ножницами — и начнут эти ногти крошиться, в прах рассыпаться, в известковую пыль.

Евстигнеич вновь пожевал провалившимся ртом.

— Вот и все-то вы так, — начал он укоряюще. — Когда надо чего — в ногах готовы валяться, крест целовать. А как отдавать — с огнем никого не сыщешь...

Лямин даже привстал с табуретки.

— А вот это уж вы напрасно, Яков Евстигнеевич, совершенно напрасно! — заговорил он обидчиво. — Я, если хотите знать...

— Знаю. Такой же, как и все прочие. А ты, думаешь, лучше? Знаю, не говори, — прошамкал старик. И, чуточку помолчав, осведомился совсем уж мирно: — Когда собираешься ехать-то?

Петр Петрович сказал. И, снова пугаясь, как бы не упустить удачу, которая, казалось, была уже у него в руках, заговорил еще быстрее и убедительнее:

— А что касается денег, то вы, пожалуйста, не беспокойтесь! Вышлю немедленно по приезде, буквально в тот же день. Вы только скажите, как вам будет удобнее. Переводом с доставкой на дом? — это чтоб самим на почту не ходить. А можно телеграфом, так быстрее. Словом, как вы сами пожелаете. А самое вер...

Он не докончил, запнулся, потому что старик, как нарочно, совсем некстати раскашлялся и кашлял мучительно долго.

«А все-таки он неплохой, даже добрый, в сущности, человек. Только вот больной и слабый очень! — глядя, как тот, сотрясаясь всем своим щуплым телом, заходится в кашле, подумал Петр Петрович с внезапно вспыхнувшим умилением. — И напрасно, наверное, на него наговаривают. Как ведь иной раз бывает? Составят о человеке мнение, навесят ярлык, — и на всю свою жизнь человек, как тот черный кобель из пословицы...»

Евстигнеич наконец-то кончил кашлять. Вытянув из кармана черную, как прах, тряпицу, вытер мутные слезы, отхаркнул в помойное ведро за собой и сидел, тупо уставя в пол замученные глаза, сипло и тяжело отдыхиваясь.

— В грудях севодни чевой-то теснит. Лежать бы надо, а я вот с тобой тут... — снова заговорил он одышливо. Потом с кряхтением поднялся, вытащил из кармана ключи и побрел к двери. — Вот уж тебя провожу, — да и лягу...

Лямин тоже поднялся.

— Яков Евстигнеевич, — заговорил он растерянно, — а как же моя просьба?

— Какая такая просьба?

— Я же... взаймы прошу у вас, в долг, — полагая, что сам во всем виноват, сам не смог объяснить старику все как следует, потерянно вымолвил Лямин. И добавил просящим шепотом: — Яков Евстигнеевич!..

В выцветших глазках Евстигнеича вспыхнул и потух зеленый огонек.

— Што ты, што ты, господь с тобой, — испуганно замахал он на Лямина. — Какие деньги, чудак человек, какие такие деньги?! Нету, нету их у меня, неоткудова им взяться-то!..

Все это было настолько нелепо, а главное — неожиданно, что Лямин так и остался стоять, не в силах отнять ног от пола. А старик, опершись на палку, напоминающе позвякивал ключами возле порога и пришепетывал провалившимся ртом:

— Ступай, ступай с богом! Нековда мне...

Лямин шагнул к двери, с ходу ударился теменем о притолоку. Не почуяв боли, вышел на крыльцо, стирая с лица липкий пот, жадно хватая легкими свежий воздух.

— А собачку-то ты не забижай, — пропел за его спиной елейный голосок. — Это человек все могёт стерпеть, все вынесет, а она — животная, у ей натура иная.

Петр Петрович сошел с крыльца, весь горя от стыда за все те слова, которые говорил, за свое добровольное унижение. Сошел и оглянулся на дверь. Но хориная мордочка старика уже исчезла.

10

Он стоял посередине улицы и решительно не знал, что делать. Ведь он дал себе слово не возвращаться домой без денег! Но к кому же теперь еще обратиться, куда пойти?

После войны он здесь какое-то время жил, работал, имел знакомых. С тех пор прошла уже целая четверть века. Теперь те знакомые — солидные папаши, пожилые отцы семейств, а некоторые, вероятно, успели заделаться дедушками. Ах, жизнь, жизнь! Не жизнь — вода в реке: вспять не идет, лишь все дальше и дальше катится...

Был у него здесь друг, бывший танкист, звали его Платоном. А вот фамилию запамятовал, забыл. И еще один был, моряк, по фамилии Елохин. Звать не то Павлом, не то Аркадием. Да ведь если и вспомнишь — что толку? Связей с ними он не поддерживал, где их теперь искать?!

И еще всплыла одна фамилия: Крекшин. Где же он это встречал ее? И не так уж давно.

Крекшин...

Перед глазами вдруг встали листки, расклеенные по городку. Лямин видел их на заборах, в магазинах, в подъездах домов.

Оно было длинным, это решение. Петр Петрович пытался прочесть его целиком, да так и не одолел. Запомнил только, что в нем содержалось пятнадцать пунктов, а каждый был еще и с подпунктами. Но самое главное — под решением стояла подпись:

И ниже:

Уж не тот ли это Крекшин, Вася Крекшин, который помог ему после войны устроиться на работу на комбинат? Потом они выпускали с ним вместе стенную газету, налаживали клубную самодеятельность. Если тот, то ему, Лямину, здорово повезло. Забыть его Василий, конечно, не мог. И отыскать будет Крекшина проще пареной репы.

Надо навестить его. Немедленно. Не теряя ни минуты... Впрочем, «немедленно» не получится, сегодня воскресенье, выходной.

...На другой день Лямин с утра направился в горсовет, но в самом конце длинной улицы его догнал запыхавшийся Владик.

— Домой скорее иди, там телеграмма тебе, — сообщил сын, еле переводя дыхание.

— Какая еще телеграмма?! — недовольный, что помешали, поморщился Петр Петрович.

— А я знаю?! Тетка какая-то приходила, всучила, меня еще заставила расписаться в своем талмуде... Бабуся как прочитала: «Беги, милый, скорее, отцу скажи!» Вот я и коптил за тобой всю улицу. Там на эти... на тугрики перевод.

Петр Петрович, недоумевая, вернулся.

Это и в самом деле оказался телеграфный перевод. Из столицы. Но только не от тех коллег, от которых он скорее всего надеялся получить, а от доцента совсем другой кафедры Федосеева, с которым Петр Петрович был только знаком, но не был особенно близок, и телеграмму ему, вместе с двумя другими, отбил он скорее так, на авось.

На почту Лямин не шел, а бежал. «Вот так!.. Вот так!.. Вот так!..» — в такт ногам весело отстукивало сердце.

Получив деньги, он вышел на оживленную базарную площадь и только сейчас заметил, какой был сегодня великолепный, сверкающий солнечный день. Впереди и чуть слева широко открывался голубой и спокойный плес Волги. Желтый песчаный пляж весь был забит купальщиками. Вздымая коленями тучи сверкающих брызг, с криками, с хохотом они пачками лезли в ласковую и мягкую волжскую воду, норовя угадать под волну проходящего парохода и покачаться на ней. Их беспечно-звонкие голоса и визг, прорезая базарный шум, долетали до Лямина и в другое время вызывали бы зависть, но сейчас Петр Петрович сам был до краев переполнен собственной радостью.

С белогрудого парохода, причалившего к пристани, валила на берег пестрая нарядная толпа. В голубой волжской воде светлыми столпами недвижно стояли отражения пухлых летних облаков. В легком струистом мареве плавился противоположный берег...