К концу мая Захар знал совхоз, как свои пять пальцев. И когда ранним июньским утром пожаловал Витковский, он мог уже сам, без помощи старожилов, познакомить его с хозяйством.

Новый директор сразу отправился в поле. Был знойный день: по всему горизонту вставали сказочные дворцы, средневековые замки, неприступные крепости на берегах многоводных рек. Миражи заманивали путешественников все дальше на восток.

— Неужели в совхозе нет отделений? — спросил Витковский, дав знак шоферу остановиться.

— Все пять поселков пока на бумаге, — сказал Захар, выбираясь из машины вслед за директором.

— Понятно.

— На центральной усадьбе и то работы фактически прекращены. До сих пор не закончены механическая мастерская, зернохранилище. Нет клуба.

— Как они здесь собирались жить? Ну да черт с ними! Оставим в покое наших предшественников. Надо строить, строить и строить.

— А деньги?

— Перед отъездом из Москвы я был в Госплане. Всех обошел. Пообещали три с половиной миллиона, а на будущий год — миллионов семь-восемь. За деньгами дело не станет.

Захар с уважением посмотрел на Витковского. Тот стоял на гранитном выступе, как памятник: высокий, прямой, властный; сильные плечи, привыкшие к золотым погонам, были чуть приподняты, в слегка прищуренных глазах, в наклоне подбородка — во всем угадывался характер.

Такой добьется своего.

Когда они снова и снова останавливались на каком-нибудь пригорке и Витковский подолгу вглядывался в текучую даль, то Захару казалось, что новый директор меньше всего обращает внимание на веселые, радующие глаз всходы на полях, а все прикидывает, будто на рекогносцировке, где бы тут расположить батальоны и где поставить батареи.

Во всяком случае, Витковский сказал ему, когда возвращались на центральную усадьбу:

— В степи обороняться трудно, в степи надо наступать, непрерывно, днем и ночью.

— Что ж, попробуем.

— Оторвался я от деревенской жизни. Но вырос в деревне. Знаете, чего нам здесь не хватает? Организации, дисциплины. Машины есть. Агрономы есть. Да все есть. А порядка мало.

— Что конкретно вы имеете в виду?

— Долгий разговор, — уклончиво ответил Витковский и больше не произнес ни слова до самого места.

Захару тоже не хотелось затевать спор, пусть директор и задел его за живое (уж он-то тридцать лет укреплял порядок в деревне).

Весь следующий день Витковский не выходил из кабинета; к нему вызывали агрономов, механиков, зоотехников, бухгалтеров, бригадиров. Захар сидел в сторонке, с любопытством наблюдая этот затянувшийся смотр руководящих работников совхоза. Его приятно удивляло, что новый директор никому не задавал анкетных вопросов; знакомясь с людьми, он начинал разговор с чего-нибудь второстепенного, даже пустякового. Главного бухгалтера, например, неожиданно спросил, есть ли у него перед окнами хоть одно деревцо. И главбух, розовощекий, пухлый детина средних лет, не нашел ничего другого как пообещать немедленно заняться озеленением территории.

— Отложим до осени, — заметил директор и стал расспрашивать о рентабельности хозяйства. Но в заключение все-таки добавил: — О саженцах не забудьте, вы же интеллигент, а не кочевник.

Когда на пороге появился зоотехник, почтительный и степенный пожилой человек, Витковский пригласил его в кресло, к столу, и вполне серьезно заговорил о сурках: правда ли, что они не наносят ущерба посевам? Зоотехник, бессменный автор «Заметок натуралиста» в районной газете, охотно изложил свою точку зрения и на сурков, и на сусликов, и на тушканчиков, и, не дожидаясь других вопросов, перешел к делу — начал жаловаться, что сильно затянулось строительство коровников, что бывшие руководители совершенно не занимались овцеводством (а степь красна тучными отарами!).

Заведующий механической мастерской, войдя в кабинет, представился по-военному:

— Техник Анисимов. Вызывали?

Директор утвердительно наклонил голову. Увидев на лацкане его пиджака ленточки ордена Отечественной войны и двух медалей, он поинтересовался:

— На каком фронте воевали?

— На хлебном.

— То есть?

— Орденом Отечественной войны я награжден за хлебозаготовки.

— Понятно. Что же надо было сделать, чтобы заслужить боевой орден в тылу? Объясните мне, пожалуйста...

Отпустив последнего бригадира, Витковский сказал секретарю парткома:

— Смотрите, какие люди, Захар Александрович! Но маловато у них чувства тревоги. Мы же на беговой дорожке, и где-то еще впереди у нас Америка.

— А при чем тут эта самая тревога, не понимаю. Пусть люди работают уверенно.

— И спокойно? Договаривайте.

— Во всяком случае, без суеты.

— То есть? Как раз во время тревоги и не положено суетиться. Уверенность — чувство сложное, знаю по собственному боевому опыту. Чтобы уверенность не превратилась в самоуверенность, то есть чтобы она не потеряла объективного значения, каждый из нас всегда должен быть в состоянии готовности номер один.

— Мудрено что-то.

— Вы любите говорить о творческом отношении к труду...

— Это совсем другое.

— Нет, не другое, уважаемый Захар Александрович!..

И опять Захар не стал спорить, как и вчера. Он уже начинал догадываться, что Витковский как бы продолжает давний разговор с самим собой: ему нужно было во что бы то ни стало утвердить в гражданских правах это жесткое слово  т р е в о г а.

По пути из столовой они остановились у каменной коробки недостроенной механической мастерской. Витковский покачал головой, глядя на голые, как после пожара, стены.

— Вот вам образец беспорядка. Начали и не довели до конца. Миллион выброшен на ветер. А директор получил Героя. За что? За то, что пятьдесят шестой год был урожайным.

— Вы же, Павел Фомич, собирались оставить в покое наших предшественников.

— То есть? Ах, да!.. Но история здесь все же была и до нас с вами. Не будем от нее отказываться, хотя кое у кого это и было в моде.

Витковский явно подзадоривал Захара, однако тот и на этот раз промолчал: поздно уже, пора спать. Они расстались, пожелав друг другу спокойной ночи.

Июньская ночь над степью... По гребням балок струится волглый ветерок, он доносит из некошеных низин пряный запах молодого полынка и еле различимый, тонкий аромат клубники. Все небо в звездах. А в степи ни огонька, степь отдыхает после знойного трудового дня. Легко думается в такую ночь, вперемежку — о былом и о грядущем.

Захар лежал на раскладушке во дворе и без всякого усилия вспоминал год за годом. У каждого свои ориентиры в прошлом, от которых отсчитывается время, и всяк по-своему его считает. Но с годами единица измерения становится все крупнее, пока, наконец, полностью не совпадает с той мерой, которой пользуется история. Отсюда и начинается та главная полоса жизни, которую называют духовной зрелостью. У Захара это совпадение произошло в тридцать третьем, когда он был назначен в политический отдел МТС помощником начальника по комсомолу. С тех пор любые перемены в его жизни так или иначе определялись событиями в стране. Он учился у начполитотдела искусству слушать (говорить-то он сам умел); учился обыкновенному терпению, которое труднее всего давалось, тем паче, что мировая, революция не спешила прийти ему на помощь. И в каких бы переплетах ни оказывался потом Захар, он каждый раз мысленно обращался за советом к начальнику политотдела, старому большевику... Так что напрасно вы, Павел Фомич Витковский, заговорили об этой  м о д е  отрекаться от истории. Во всяком случае он-то, Захар, никому не отдаст ни одного прожитого дня.

...Василий Александрович Синев примчался на центральную усадьбу «Гвардейского» чуть свет. Хорошо, что шофер Братчикова знал, в котором из этих одинаковых домиков живет секретарь парткома, а то бы пришлось стучаться в первый попавшийся, беспокоить людей.

Едва Василий открыл калитку, как услышал негромкий храп, долетавший из зарослей подсолнечника. Захар спал на раскладной кровати, свернувшись по-ребячьи от зоревой прохлады. Василий наклонился над ним. Как он постарел за эти годы после их встречи в Риге!.. Даже брови поседели, и глубокие залысины почти соединились с круглой лысинкой на макушке. Спит крепко, но тяжело, как спят остаток ночи, поборов к утру бессонницу.