Признаться, Алексей не сразу понял, к чему эти розовые воспоминания после такого жесткого разговора. Вениамин Николаевич расписывал во всех деталях, как долго подыскивали кандидатуру на пост начальника ударной стройки: то совнархозу чем-нибудь не нравится товарищ, то обкому. Консультации продолжались больше месяца. Тогда он, Зареченцев, внес новое предложение, которое сперва удивило всех своей неожиданностью, но за которое на второй же день ухватились все — и в обкоме, и в совнархозе. Он сказал: «Что мы крутимся, как белка, в номенклатурном колесе? Давайте перешагнем границу руководящего круга. Вот вам, например, Братчиков. Прошу любить и жаловать!» — «Братчиков? Кто такой? — спросил секретарь обкома. — Ах, тот самый, с кирпичного завода». — «Знаю, встречался с ним, — заметил председатель совнархоза. — Стоит подумать». И учетная карточка, и личное дело Братчикова, годами лежавшие без всякого движения, были немедленно извлечены на свет божий, и читавшие их, быть может, не раз ругнули себя с чувством за модное пренебрежение к анкетам... Рассказывал обо всем этом Зареченцев с какой-то добавкой самокритики. Но как ни старался придать забавный характер своему рассказу, было ясно, к чему он клонит: «Не забывайте, Братчиков, что не Синев породил вас как управляющего трестом, не Синевым вы и держитесь».

Алексей Викторович постоял еще с минуту, думая о своем шефе, и скользящим шагом, чтобы не проваливаться в сугроб, пошел к автомобилю. Наст кое-где уже оседал, похрустывал.

Степные проселки, слегка тронутые желтой наледью, еще держались, и он без происшествий выбрался на грейдер, что протянулся вдоль железной дороги. Вскоре его догнал балластный поезд-коротышка. Путейцы готовились к паводку: наспех латали неокрепшее полотно, расчищали забитые спрессованным снегом трубы, выкладывали булыжником откосы у мостов через овраги. Наблюдая весеннее оживление на трассе, Алексей приободрился, — немало все-таки сделано за неполный год! Скоро эта дорожка раскустится, одна из ее веток дотянется и до асбестового комбината. И зашумит стальная крона в глухой степи, издревле плотно заселенной сурками, сусликами да тушканчиками. Тогда уже не саманные хибарки с плоскими крышами, обмазанными глиной, а крупнопанельные трехэтажные дома под шифером встанут близ карьеров, заводских корпусов и теплоэлектроцентралей. Все это будет построено из материалов, взятых здесь же, где на перекрестках караванных троп зимовали в юртах бедные кочевники, веками не подозревавшие, какие богатства разбросаны вокруг, стоит лишь снять дерн или разгрести шлифованную гальку на дне пересохшей речки. Действительно, вот хотя бы этот горный лен, из которого можно выткать покрывало для всей степи. Выходит, что Зареченцев по-своему прав: надо как можно скорее строить в Зауралье город за городом. Напрасно Василий нападает на Вениамина Николаевича, без конца рассуждая о пережитках довоенных лет: тогда, мол, в тридцатые годы, мы брались за все сразу, потому что у нас ничего не было, а сейчас-то можно вести работы более последовательно, концентрируя средства то на одном, то на другом участке, продвигаясь вперед уступами, маневрируя, чтобы выигрывать время не только темпом, но и эффективностью каждого рубля. Рассуждает как управляющий Стройбанком. Но финансистам легко теоретизировать, — походили бы они в брезентовых прорабских куртках, понюхали бы цемента, тогда узнали бы разницу между экономическими выкладками и бутовой кладкой.

То нерешительно поддерживая Синева, то споря с ним, Братчиков не мог все-таки не признаться себе, что он втайне завидует ему. Ведь если бы не Василий, поднявший всех коммунистов на ноги, стройку наверняка бы законсервировали на зиму, и теперь никто бы и заикнуться не посмел о новом комбинате. Зареченцев будто не помнит этого. Одним словом, хорошая мина при плохой игре. Начать строительство, нашуметь в газетах, выпросить у Госплана столько денег, а потом, убедившись, что задачка не по силам, доказывать тому же Госплану «целесообразность временного прекращения работ», — это ли не шараханье из стороны в сторону? «Синеву еще простительно», — вспомнил он слова Зареченцева. Ловко умеет прощать, будучи сам кругом виноватым. Не получится ли так и на этот раз?

Чем ближе подъезжал к дому Алексей Викторович, тем больше сердился на самого себя. Да как он мог без боя сдать правильную позицию, — согласиться строить два комбината одновременно, — не имея еще никакой производственной базы? Как он сейчас, позволительно спросить, будет оправдываться перед тем же Синевым? Тот, ясно, не остановится на полпути, пойдет в обком, напишет в Москву. Василию действительно нечего терять. Ну, а тебе-то что терять, Алексей Братчиков? Дальше Зауралья не пошлют, ниже прораба не разжалуют.

И выходит, что ты сам настоящий  п е р и г е й щ и к, хотя и любишь подтрунивать над кем-нибудь из старых дружков-пенсионеров, вовремя сошедших с апогея.

Из-за Сухой речки долетело тревожное курлыканье усталых журавлей. Братчиков прислушался, велел остановить машину. Все громче, громче журавлиный клик. Он достал из внутреннего кармана полушубка недавно приобретенные очки и, запрокинув голову, стал вглядываться в высь, еще белесую, едва начинавшую линять после мартовских буранов и метелей. Головной косяк вымахнул из синей проталины неба и размашистым пунктиром косо перечеркнул белое снеговое облачко. Подлетая к озеру, на берегу которого шла стройка, птицы, сбитые с толку, описали круг над озером и, не сразу подчинившись зову вожака, только на втором круге начали вытягиваться в цепочку. Вот они снова подравнялись и, сомкнув длинные вереницы в острый угол, продолжали свой полет на север.

Алексей положил очки в карман. «Стареешь, стареешь, братец... Впрочем, дело не в очках, — их можно сменить за свою жизнь с десяток. Плохо, если душа перестает быть зрячей...»

— А тебе только что звонили из области, — встретив его у крыльца, сказала Мария Анисимовна.

— Не успеешь доехать, как барабанят.

— Что-то срочное.

— Подождут. Ты, Маруся, не обращай внимания. Там ихнего брата много, и у каждого телефон на столе: междугородная не успевает отвечать.

Мария Анисимовна была из числа тех женщин, которые живут исключительно заботами своих мужей. От такой ничего не утаишь, такая по глазам, по интонации, по нечаянному жесту все поймет и не перестанет с недоумением взглядывать до тех пор, пока не расскажешь, что случилось. Врать не пытайся — поймает на полуслове. Высокая, величавая, она обычно казалась медлительной, но если что не ладилось на работе у ее Алеши, то становилась неузнаваемо подвижной, энергичной, спокойные и чуть усталые глаза начинали светиться молодо, и окала она уже не мягко и нараспев, а словно бы заикаясь.

— Ну, как съездил? — спросила Мария Анисимовна, угощая мужа его любимыми беляшами.

— Как всегда.

— А ты не хитри, Алексей, как школьник, не выучивший урока.

— Всегда удивляюсь твоей профессиональной интуиции.

— Что, опять двойка?

— На этот раз за поведение. Осмелился возразить Зареченцеву.

— Ай-яй-яй!.. Ну, говори, говори, как было дело.

— С места или выйти к доске?

Рассказывать все-таки бы пришлось, но в комнату влетела Варя, прибежавшая что-нибудь поесть на скорую руку перед собранием.

— А где Владислав? — спросила ее Мария Анисимовна. — Кормить, так всех вместе.

— Откуда я знаю? Возможно, читал на ходу, как в прошлый раз, и угодил в траншею!

— Послушай, Варвара, пора тебе остепениться.

— Это трудно, милая тетушка! Надо окончить вуз, потом сдать кандидатский минимум, потом защитить диссертацию, и лишь тогда получишь степень. Вот Надя, наша аспирантка, скоро будет остепененная, а мне ух как далеко до этого!

— Алеша, когда мы ее отделим, наконец? Может, поумнеет.

— Не отделяйте меня, не отделяйте, милый дядюшка! — Варя подбежала к Алексею Викторовичу, упала на колени и скрестила руки на груди. — Умоляю вас, Я не могу жить отделенной!

Он потрепал ее за жиденькие косички.