Проводив до выхода из КП командира и главного инженера — они торопились в городок, на построение — и получив разрешение остаться, Гладышев вернулся в аппаратурную, обошел ее, заглянул во все отсеки. Везде свет уже притушен, тесно громоздившиеся шкафы — одни за стеклянными дверцами, другие задраены наглухо — могли бы показаться заброшенными, замершими в строгом порядке, если бы между ними кое-где не виднелись операторы и техники. Да, людей было мало, он, Гладышев, возглавлял сокращенный дежурный расчет, и расчет этот на случай, когда... А когда произойдет тот случай и может ли он произойти, бабка надвое сказала.

После обхода аппаратурной Гладышев ушел на место начальника станции, сел на стул, потянулся облегченно, свободно распрямил ноги; длинные, в сапогах, они высунулись под столом далеко вперед. Размягченно, даже лениво подумал о том, что в городке теперь готовятся к праздничному построению, и еще о том, что к вечеру он, Гладышев, сменится с дежурства, засядет в своем холостяцком отстойнике за учебники: совсем скоро покинет Егоровск, поедет держать экзамены в академию. Он безоговорочно и определенно принял для себя решение: станет инженером. Что ж, не так уж быстро осуществляется его мечта, пришлось послужить эти годы, все получилось совсем не так, как думал когда-то Олег Бойков: на другой год после училища в академию. Олег Бойков... После того случая с Метельниковым он подал рапорт с просьбой перевести в другую часть. Уважили. Где-то тоже в ракетной части... Слышал Гладышев, будто Олег повысился — теперь командир батареи. А вот в академию...

Мысль об академии вытянула, словно звено всю цепь, другую мысль — она отозвалась в груди горечью, на секунду запершило, Гладышев подобрался на стуле. Он уедет, а  о н а  по-прежнему останется здесь. Теперь это ясно. Стало ясно с того случая... Впрочем, и до того все было понятным, но он еще надеялся — на что, и сам бы не сказал, а вдруг... Это «вдруг» было призрачным, но жило в нем, жило слабой надеждой авось совершится чудо. И это чудо могло стать реальностью, оно забрезжило, засветилось отдаленно, когда начклуба Милосердова перевели в другую часть, а она, Маргарита, оставалась тут и позднее дала капитану развод. Вот тогда реальность чуда стала казаться близкой, хотя практически для него, Гладышева, ничто не изменилось. Не изменилось ее, Маргариты, отношение к нему: она все так же избегала его, а когда все же выпадало встретиться, торопилась поскорее уйти, сказав две-три незначащие фразы. Гладышев нередко видел ее то окруженной малышней в детском городке, то на прогулке — она впереди, а позади растянутая парами цепочка ребят... И вдруг реально, как бы осязаемо представлялось: она — и рядом всего два-три малыша, е г о  малыши... е е  и  е г о  дети.

Видел он ее несколько раз с девочками Фурашова — мирно и оживленно беседовали, и Гладышеву казалось: с повзрослевшими, вытянувшимися дочерьми Фурашова она держала себя, как с ровнями. Он знал и другое: она бывала в домике Фурашова, но всякий раз лишь тогда, когда самого Фурашова там не было. Неужели неравнодушна?.. Неужели любит его?.. Что ж, он и сам, Гладышев, восхищен командиром и при нем, когда тот рядом, испытывает благоговение и удивительное спокойствие, а главное, все эти годы после трагической смерти Валентины Ивановны Гладышев не перестает поражаться аскетизму командира: кажется, для того больше ничего не существует — дом и работа, работа и дом. Что ж, ее, Маргариту, можно понять. И странно, Гладышев даже не испытывал зависти, ревности: ему было достаточно лишь видеть  е е, и он не представлял, что будет с ним, когда он уедет, не станет  е е  видеть, не станет чувствовать, что  о н а  где-то рядом, совсем недалеко...

Он и отважился, когда подгадал тот случай, отважился еще раз напрямую заговорить с ней. Он, как сейчас, помнит: было это в тот день, когда в штабе ему объявили приказ — едет в академию. Встретился с ней лицом к лицу на тропинке к детсаду — ни ему, ни ей свернуть было некуда: слева — справа пошелушившиеся, растрескавшиеся до черноты стволы сосен. Он помнит дословно, что сказал ей: «Маргарита Алексеевна, я уезжаю в академию... Я прошу вас... Я готов увезти, если согласитесь... Вы теперь свободны». Она грустно, даже печально улыбнулась, и он понял: нет, не из-за его слов эта улыбка, просто у нее реакция на что-то свое, внутреннее, больное и сокровенное. Тонкие черты лица женщины как бы застыли в этой обращенной в себя улыбке. Боль шевельнулась в Гладышеве. Но такое состояние у Маргариты было лишь секунду. Она тут же словно очнулась, оживилась, казалось, оттого, что видела его, Гладышева, перед собой, и сразу стала прежней Маргаритой — загадочной, дерзкой. «Спасибо, Валерий... Спасибо. Но... пусть останется в силе наш первый разговор, тот, в квартире. Сейчас, когда я свободна, тем более... я рада, что вы едете в академию».

Вот и все. И ушла. Он дал ей дорогу, отступив с тропки.

У него не было раздражения, не было ревности к Фурашову, к командиру. Не было? Нет, не так, раздражение есть. Неужели тот, умный и толковый, ходит в шорах, не видит, что она, Маргарита, любит его и что дала развод мужу и живет тут, в части, из-за него? Неужели не понимает? Глух и слеп? Для него, Гладышева, эти ее страдания в тысячу раз горше, — уж лучше бы Фурашов понял все, лучше бы они соединились, оказались вместе... Какого черта, в самом деле, он думает!

Гладышев раздраженно встал. Нет, теперь он не может сидеть в этой маленькой, тесной комнатке, он должен идти, он пойдет сейчас снова по аппаратурной, отвлечется, забудется...

Занятый этими мыслями, он не уловил, когда включился динамик громкой связи; он услышал уже с металлическим жестким тембром голос:

— Капитан Гладышев, срочно в индикаторную!

Сразу обрывая все, о чем думал до этого, он бросился к двери. В индикаторной еще до доклада своего помощника, только взглянув на пульт, понял: объявлена боевая готовность. А выслушав доклад, Гладышев нажал кнопку «ревуна» — сейчас в городке завоет сирена...

 

Фурашов и Двали, откинув штору, прикрывавшую вход, оказались в индикаторной, полутемной, сумрачной. Светились мерцающим голубоватым светом индикаторы шкафов наведения; впереди, подсвеченный с торцов, ровным квадратом сиял экран планшета. В полутемноте, пока осваивались глаза, Фурашов все же заметил у двух шкафов наведения склоненные фигуры офицеров, а в центре, у пульта командира, высоко возвышался Гладышев; на фоне светлого экрана планшета он вырисовывался отчетливо: широкие плечи, стянутая ремнем талия, сборчатым веером из-под ремня гимнастерка... «Вот тоже уходит в этом году в академию, уже есть приказ, — инженером станет...»

Голос у Гладышева четкий, отдает распоряжения без лишних слов:

— Расчету: доложить о готовности аппаратуры!

Почувствовал за спиной — кто-то подошел, обернулся.

— Товарищ полковник, полку объявлена готовность номер один! В воздухе — реальная цель. Высотная, скоростная... Информация поступает с командного пункта. — Он сделал паузу, тише добавил: — Видно, иностранный самолет-нарушитель...

Фурашов кивнул, вглядываясь в антрацитово-темные, с остронервическим блеском глаза офицера.

Тут же от шкафов, накладываясь один на другой, долетели доклады:

— Первая готова!

— Вторая готова!

На пульте горели, белые лампочки, затененные звездчатыми колпачками. Значит, там, на старте, на «лугу», расчеты тоже на местах, ракеты на пусковых установках подготовлены. Позади, за спиной Фурашова, хлопали резиновые коврики — вбегали солдаты-операторы, офицеры; после бега дышали сипло, занимали у шкафов места — скрипели железные стулья. Фурашов знал: то же самое сейчас происходит во всех других отсеках; нажал кнопку дальней связи. Тотчас в динамике отчетливый, совсем близкий голос генерала Сергеева:

— Да, ноль первый.

— Товарищ ноль первый, докладывает двадцать первый: полк в готовности номер один.

— Хорошо, — спокойно проговорил Сергеев, — Алексей Васильевич, цель, судя по всему, разведчик иностранный У-2...