То ли от общего возбуждения, то ли от беспокойства, вызванного разговорами с Сергеем Умновым — вчерашним и вот этим, перед самым заседанием в «банкобусе», — осадок на душе Фурашова лежал с почти физической ощутимостью, он словно бы подталкивал, заставлял Фурашова не стоять на месте, двигаться. Весь этот говор в динамике неприятно кольнул Фурашова: «Ну вот, уже «исторический акт», высокие слова, а в «сигме» — сердце «Катуни», еще...» Фурашов одернул себя, повернувшись, откинув штору, пошел из индикаторной — на выход.

 

Солнце ударило в глаза упругим, пронзительным светом — только тут, в Кара-Суе, свет такой, как от электросварки. Небо без единой прожилки, без единого мазка, высокое, обмытое и отшлифованное до ровной лаковой лазури. Под брезентовым козырьком на дощатом помосте, в стороне от мерно вращавшихся, как огромные жернова, антенн, десятка два людей: тут те, кто хотел увидеть предстоящую стрельбу не на командном пункте, не на индикаторах с круглыми экранами, а в натуре, весь ее эффект. На треногах короткостволые, как мортиры, кинотеодолиты — черные, новенькие; висят на ремешках массивные морские бинокли... На помосте Фурашов увидел знакомых, но было немало и таких, кого он не знал: утром приземлился самолет с высокими гостями, Янов ездил встречать на полевой аэродром.

Возле помоста на бетонной площадке толпились в основном военные, представители полигона. Фурашов успел остановиться у крутой лестницы — подниматься наверх, мозолить глаза не хотелось, хотя генерал Сергеев, заметив его, сделал, ему знак. И в это время где-то вверху резко включился динамик, над помостом — голос офицера наведения:

— Пер-рр-вая, пуск!

Впереди, с «луга», скрытого расстоянием и как бы оплавленного текучим маревом, прорезая это марево у земли, взмыла ракета — серебряный отблеск зеркально мигнул и погас. Прорезая огненным жалом голубизну, ракета круто уходила ввысь, уменьшаясь с каждым мгновением, и только теперь из марева от земли всклубился серый шар дыма и пыли; он разросся и точно бы завис в горячем, недвижном воздухе.

Сколько прошло времени — секунда, две, пять... Или минуты? Их отстукивает сердце Фурашова: удары резиновые. Ракеты уже не видно: в небо все дальше уносится лишь огненный клубок, стягивается в точку.

И, накладываясь на команду Бутакова, доклад офицера:

— Промах! — Через некоторое время: — Ракета... самоликвидировалась!

«Промах! Вот и начинает оправдываться предсказание Умнова», — автоматически подумал Фурашов.

На помосте все прильнули к приборам: кто к теодолитам, кто смотрел, вскинув морские бинокли. Но и невооруженным глазом Фурашов отметил четкую бело-магниевую беззвучную вспышку взрыва ракеты и не успел подумать, что будет дальше, как в динамике властный голос Бутакова:

— Пуск второй ракеты!

— Втор-рр-ая, пуск!

Опять там, впереди, взмыла из марева ракета, хлопок удара двигателей долетел с опозданием, и снова воцарились секунды тишины, наверное, как в космосе; даже не было слышно ровного гула антенн — казалось, они остановились.

Голос офицера наведения долетает точно издалека:.

— В координатной... ракета наводится с большими отклонениями.

— Сергей Александрович... «сигмы»?! — Это опять властный голос Главного конструктора.

— «Сигмы» работают неустойчиво... Джин покидает бутылку!

— Оставьте шутки!

— Ясно, оставить шутки...

Фурашов уловил странную интонацию в ответе Умнова — и отрешенность и какую-то нервную игривость. Что бы это значило?

На командном пункте какая-то суматоха: весь разговор оттуда — отрывистый, резкий, беспокойный — разносился в каждом отсеке, уголке. Движение началось и на помосте, хотя многие еще были прикованы к приборам. Было предчувствие беды — Фурашов это точно знал, хотя не мог бы сказать, почему знал, — предчувствие придавило его ноги к бетону, и он ловил теперь каждое слово из динамика:

— Понимаете, Борис Силыч, мишень может уйти...

— Это не самое важное в сегодняшнем дне!

— Нужно дать команду ликвидировать мишень, товарищ маршал...

— Поднять истребители, расстрелять?

— Отставить! Есть запасной канал... Я, как главный конструктор... Внимание! Вторым каналом огонь!

— Пуск!

Разговор в динамике оборвался: то ли кто-то наконец выключил динамик, то ли там молча ждали, как будут развиваться события. Опять воцарилась тишина. Тишина тут, у помоста. Тишина во всей вселенной. Какой-то всего один критический миг небытия, безмолвия, в котором оцепенело все окружающее. Вся тревога, вся усталость бессонной ночи точно бы спрессовались у Фурашова в эту тяжесть, оттекшую к чугунно-недвижным ногам.

Фурашов, закрыв глаза, не смотрел, не видел, как взмыла с «луга» ракета, что происходило рядом, на помосте, — он как бы отключился от всего. Ему казалось, что все, кто был вокруг него — внизу и там, на помосте, — замерли: будто над Кара-Суем пронесся секундный ледяной ураган, люди замерли, закостенели.

— Цель уничтожена!

Это опять включился динамик. И тут же долетел отдаленный звук взрыва. Фурашов невольно поискал руками позади себя опору: было желание прислониться спиной. Далеко, в незапятнанной, чистой сини неба лишь одно белое облачко протянулось рваным шлейфом к земле: там падали обломки ракеты и самолета-мишени. На помосте заговорили. Как сквозь вату было слышно:

— Зрелище!..

— Мишень — на кусочки...

— Крыло-то, крыло... Как пропеллер! Крутится!

Под грузными шагами заскрипела дощатая лестница помоста, и Фурашов, еще не увидев, кто спускался, услышал раздраженный голос Василина:

— Циркачи! Хваленые, перехваленные ваши «сигмы», «Катуни»! Звону больше, а толку-то кот наплакал...

Фурашов оглянулся. Василин уходил торопливой, нервной походкой по бетонной дорожке к рядку машин, сгрудившихся за травянистым холмом командного пункта.

Из боковой двери подземелья появился Янов, за ним — профессор Бутаков. У маршала голова откинута назад, будто ему трудно ее держать, синеватые веки опущены — казалось, он так, вслепую, вышел сюда, на свет. У Бутакова лицо спокойно, только кожа на щеках натянута туго и чуть сдвинулся узел галстука под крахмальным белым воротником рубашки.

— Нет, нет, Борис Силыч! Вы понимаете, мы отвечаем с вами за все... за тех детей... девчушку в полушалке...

Странный голос — тихий, надтреснутый, будто маршал говорит сам с собой.

— Какие дети, Дмитрий Николаевич? Какая девчушка?.. Не понимаю.

Янов не ответил. Всего на миг в воображении его встало то давнее, далекое: Сталинградский фронт, у самого берега Волги ярок со щетинистым, посеченным бурьяном по дну, четверо ребят, чудом перешедших линию фронта к своим и теперь убитых, старшина Евдаков, кормивший детей, а потом уткнувшийся окровавленной головой в стылую, гарью пахнущую землю, та девочка в полушалке, в мешковатой телогрейке, с куском хлеба в окаменевшей руке — мертвые глаза вопросительно устремлены в придавленное небо...

Впрочем, он, Бутаков, ничего этого не знает и не понимает!

Они успели отойти по той же дорожке, за Василиным, как перед Фурашовым выступил офицер — Фурашов даже не узнал, кто это, лишь отметил округлые, испуганные глаза.

— Товарищ подполковник, скорее! Инженер-майор Умнов... с ним там... Он вас просит.

Фурашов бросился в дверь мимо офицера. Позади завозились люди, спускались с помоста. Офицер, поспевая за Фурашовым по гулкому коридору, говорил:

— Понимаете... когда передали: срыв сопровождения ракеты, срыва не было. Из-за «сигмы» все. Он по блокам, по стеклам... руками. Я рядом был. Вижу: кровь...

В пролете между шкафами столпилось много народу. Умнов сидел на стуле, бледный, прикрыв глаза; ему бинтовали обе руки — они лежали, как култышки, белые, на переносном столике возле осциллографа. По экрану осциллографа еще медленно и торопливо пробегал пичок-импульс — с левого края к правому, и опять — с левого к правому... В этой простоте и обыденности сейчас было что-то жуткое и кощунственное — Фурашов выдернул штекер из гнезда. Пичок пропал.