Хорошовские дома и в прежние времена были не под соломой, а теперь и вовсе красуются под железными крышами целые кирпичные терема — с резными наличниками, тесовыми воротами, стоят гаражи из бетонных блоков.

Сады здесь и раньше славились на всю округу, во дворах гремели цепями страшные псы, а про скупердяйство тутошнего народа легенды докатились до наших дней. Теперь все изменилось: сады разрослись, заборы стали ниже, а собаки вконец измельчали и глядят из форточек да легковых машин кудрявые, нарядные, смешные.

На все село остался один захудалый торгаш — Иван Петров. Все нерабочее время сидит на огороде. Сперва выгонял под пленкой ранний огурчик по золотой цене — на продажу, а когда совхоз стал получать в новых теплицах много дешевых огурцов, Иван тихо, без всегдашних поучений перекинулся на цветочки. Он ищет особые семена, читает мудрые садоводные книжки, а сколько навоза вывез Петров на свой надел, знают только темная ночь да выгнанный сторож — большой любитель крепких напитков.

Вот каков самый знаменитый хорошовский житель, в дом к которому шагал с приказом Павлуня.

Уже выросла вся водокачка, уже скотный заблестел новой крышей, как вдруг Павлуня увидел на чистой зелени озимых белые пятна, словно кто набросал там снега. Он пригляделся, приложив ладонь ко лбу: по хлебу, как по собственному выгону, бродили козы.

— Кыш, проклятые! — замахал парень длинными руками. Бежать нельзя — наделаешь сапожищами ям, по-уродуешь хлеб.

— Швырни в них чем-нибудь! — раздался голос Трофима. Он подъехал неслышно на резиновом ходу и стоял возле тележки, ища глазами палку или камень.

Павлуня стал швырять глину с дороги — не помогало.

— Дикари! — бушевал Трофим. — Штрафовать таких! Гляди — это же Борька! Козел Ивана! Вредный, весь в хозяина! Гони его!

Павлуня не решился наступить на хлеб, и тогда Трофим похромал сам. Парень, страдая, наблюдал, какие глубокие следы идут за ним.

— Держи его! — закричал Трофим.

Прямо на Павлуню, выставив рога, трусцой бежал огромный серебряный зверь. Кнута Трофим не возил. Павлуня схватил с тележки хворостину, замахнулся. Козел испугался, видно, длинной фигуры, встал, клоня рога, за которые ухватил его Павлуня. Хрипло дыша, подходил Трофим. Вид у него был такой злой, что парень, загораживая собой животное, сказал торопливо, как мог:

— Держу, держу!

Трофим все же ткнул скотину в серебряный бок:

— Для тебя сеяли, что ли?! Давай его в телегу!

Козел заупрямился. Тихо блеяли его подруги.

— Лезь, тебе говорят! — закричал потный Трофим. — Может, тебе ковры персидские подать?! Лезь, Иваново племя!

Вдвоем они вволокли рогатого в тележку. Трофим подстегнул лошадку, и она, обиженная, показала завидную прыть. За тележкой, мелко перебирая острыми копытцами, побежали козы.

Так и проскакали они на виду у всего села. Козел сидел важный, бородатый. Павлуня душевно обнимал его. Впереди сутулился Трофим. Варвара, чуя зверя, сильно косилась и фыркала.

Остановились около крепких ворот.

— Уже? — расстроился Павлуня, которому страх как не хотелось вылезать из нагретого сена, от теплого козла.

Он увидел большой дом — не хуже и не лучше прочих хорошовских: синяя калитка, зеленый палисадник, веселое крылечко, кирпичные стены. Сзади дома — ухоженный сад, впереди — огород, хорошо взрыхленный под зиму. И теперь еще в нем зеленело что-то покрытое пленкой. Поблескивали стекла небольшой теплички.

Павлуня сквозь планки палисадника с опаской заглядывал во двор: нет ли кусачего кобеля. Сарай был, колодец стоял, скромно красовался еще какой-то хозяйственный сруб, а будки с дырой и оскаленной песьей мордой не имелось.

Павлуня ожидал, когда Трофим первым войдет в калитку, над которой висел почтовый ящик с замком и надписью для верности: «Петров».

— Иди, иди, — сказал Трофим, набрасывая на козла тяжелый плащ, который постоянно возил с собой в непогоду.

— А вы?

— Я к этому куркулю не ходок!

Павлуня нашарил меж планками задвижку, поковылял. Шапку он стащил с головы, полпути не дойдя до крыльца, а сапоги скоблил о рогожку минуты три, пока Трофим не крикнул: «Телись!» Парень постучал и вошел сперва в холодную терраску, потом, скинув у порога сапоги, ступил на кухню. Там было тепло и пахло обедом.

— Кто? — спросили из комнаты.

— Я.

— У двери постой — наследишь!

Павлуня увидел в кресле перед телевизором самого хозяина. Он сидел чистый, в валенках и вдумчиво смотрел кино про муравьев. Без своей грязной робы он казался не таким тощим.

Сбоку от хозяина примостился Женька с банкой варенья на коленях. Лопал, облизывая ложку, как Мальчиш-Плохиш. Павлуня даже улыбнулся, вспомнив мультик. Женька насупился.

Кино кончилось. Иван встал, подошел к Павлуне:

— Ну, где твоя бумажка липовая?

Парень вытащил приказ, но Ивану не отдал, дождался Модеста. Тот, увидев Павлуню, не обрадовался:

— Чего надо?

Иван ответил за гонца:

— Приказ тебе приволок. Лично.

— Вот, — протянул Павлуня бумагу.

Отец и сын переглянулись. Женька крутил телевизор, словно его ничего больше не интересовало. Модест стал было читать приказ, но Иван, мешая ему, приговаривал:

— Иди, иди, вкалывай! Поманили тебя — беги! Все равно хорош не будешь! В лес тебя, на каторгу! За какую провинность? Вспомни, как он тебя! Вспомни!

Модест вспомнил: баки его дрогнули.

— И не ходи, не думай! — кричал Иван, размахивая кулаком. — С твоим талантом тебя везде примут! С двумя руками распростертыми! Дай-ка!

Он вырвал у сына приказ, разорвал его, бросил на ковер.

— Видал? Так и передай Ваське Аверину: Петровы, мол, обид не прощают!

Из другой комнаты выплыла высокая красавица, в желтом, с красными петухами, халате до пят. Халат в талии тонко перехватывался пояском. Золотые Золушкины волосы были распущены по плечам. Она посмотрела на ковер и сказала голосом заправщицы Вики:

— Очумели, что ли? Собери огрызки!

Модест тут же нагнулся, собрал бумажки, поглядывая искоса на Павлуню. Иван взял их у него, сунул гонцу в ладонь:

— Передай Ваське. Лично.

Павлуня краснел, шевелил губами, таращил синие глаза, стоя на пороге с остатками приказа в кулаке.

— Чего глаза рачишь? — усмехнулся Иван. — Гляди — выскочат!

Павлуня выпрямился.

— Торгаш чертов! Хапуга проклятый! Куркуль вонючий! — со вкусом обсасывая каждое слово, выговорил он.

Робость прошла. Парень с большим удовольствием смотрел, как моргает Модест и как Иван широко открывает рот. Женька живо повернулся и ждал, что будет. А Вика громко и одобрительно сказала:

— Ай да Пашка!

— Сопляк! — слезно вскричал наконец Иван, не выдумав ничего лучше.

Павлуня с тем же спокойствием ответил:

— Лучше сопляком быть, чем подлым.

Сказал и сам удивился законченности своих речей. Надел шапку, пошел к двери, но Иван кричал ему в спину:

— А ты кто такой?! Кто тебе дал право?! Я тебе разве должен?!

Павлуня через плечо посмотрел на него, увидел Трофима, который с трудом удерживал в тележке козла, и проговорил:

— Трофим там... израненный... Разве он за огурцы твои страдал?

Модест решительно подошел к полированному шкафу, пнул попавшегося под ноги пуделька, настежь распахнул зеркальные дверцы. Рванул — полетели на пол брюки и платья.

— Сдурел?! — кинулась было Вика, но супруг медленным торжественным жестом остановил ее, вытащил из дальнего угла черный пиджак и надел его не спеша.

На пиджаке брякали две медали.

— Гляди, — печально сказал он Павлуне. — Я тоже. На фронте. Мирном.

— До последней капли пота! — забрызгался Иван.

Модест силился затянуть пиджак — полы на животе не сходились. Павлуня насмешливо поглядывал на него. Иван хотел пошуметь еще. Вика с досадой подняла бровь:

— Хватит. Надоело.

Иван примолк, а красавица лениво сказала посыльному:

— Ну, насмотрелся на наше житье? Уходи — все равно дальше порога не пустят: ковры у них, чертей.