«А зачем они мне теперь? — подумал он грустно и посмотрел на звезды просто так. И покачал головой в удивлении: — Красивые, черти! — Но тут же упрямо подумал: — А у нас лучше!» И во тьме, возле бетонной стены, он принялся вспоминать милую деревянную Климовку. Из какого славного бархата было сшито небо над ней! Звезды там висели с кулак, а луна — с дыню. А как пели петухи по утрам! Трофим прислушался — ни коров, ни кочета. Далеко за домами, на краю усадьбы, желто светятся окошки длинной фермы. Трофим представил себе свою ферму — не комплекс на четыреста голов, продувной, огромный, с трубами под потолком и гудом машин, а маленькую, домашнюю, свойскую. Там пахло не железом, а молоком, там, в живом, надышанном тепле, стояли гладкие смирные коровы.

Трофим вздохнул и похромал в конюшню, где ждала его верная Варвара.

— Куда в такую рань? — спросил заспанный сторож, отворяя ворота.

— Закудыкал, — проворчал Трофим, выводя лошадку.

Он с обидой слушал жалобу старых ворот. Директор Громов отгрохал недавно новый гараж, где для каждой машины свое стойло, а тут и лошадей-то осталось десятка два, а внимания к живым тварям нету.

Трофим, размышляя так, подъехал к дому Лешачихи в самый раз: из калитки вылезал Женька, с трудом протаскивая огромный чемодан.

— Садись!

— Не! — Женька спросонья говорил сипло. — Нам не по пути.

— Садись, говорят! — прикрикнул Трофим.

Женька завалил чемоданище в сено, уселся сам.

— А мать?

Женька ответил:

— Я не велел. Слезы будет лить, а я нервный.

Возле моста стоял Саныч. Он, видно, ждал давно: танцевал от холода, тер уши. Увидев его, Женька поглубже засунул голову в поднятый воротник толстого зимнего пальто. Эту одёжу Настасья Петровна напялила на сына, чтобы, упаси бог, не застыл в пути от совхоза до электрички.

Трофим довез парней до станции и, пока они вместе ждали поезда и рассвета, пытливо заглядывал в глаза то Санычу, то Женьке.

Когда подвалила электричка, Женька с облегчением, как показалось Трофиму, убежал от него в вагон. Мимо медленно пошли окна. Проплыла беззаботная Женькина улыбка. Удивленно смотрел на нее Саныч — большие глаза, серьезный рот. Потом окошки начали мелькать быстрей, слились в светлую полосу — и все. Поехал Лешачихин сын в столицу, за глубокими знаниями, за синим дипломом.

— Ну! — требовательно поглядел Трофим на Саныча. — Чего он надумал?

Паренек быстро взглянул в лицо старого солдата и ничего не ответил.

— А я вот прямо к директору сейчас! Пускай проверит, куда этот вертопрах нацелился!

— Проверяйте, — пробормотал Саныч, и глаза его сузились.

Он нырнул в толпу и пропал.

— Ну и ладно! Глядите сами теперь, — обиделся Трофим и подался по холодку в районную больницу.

Привязав лошадку к столбу, он побродил по коридору, сунул направление в окошечко, и ему указали кабинет. Трофим прочитал табличку на двери и, ослабев, опустился на стул...

Его осматривали разные врачи — молодые и средних лет, и у всех были одинаково непроницаемые лица и одни несладкие слова: «Ложиться на исследование».

— Когда же? — тоскливо спросил Трофим.

Ему ответили точно так же, как говорил старенький совхозный доктор:

— Чем скорее — тем лучше.

Трофим, глядя в упор, с гвардейской прямотой бухнул:

— Рак, что ли?

Ответили уклончиво: нет, мол, пока оснований для таких заявлений.

... Неизвестно, сколько просидел Трофим в больничном скверике. Не видел людей, не слышал говора — думал. Думал о той страшной последней схватке, что выпала на его долю, о боли и слабости, о медленном умирании в душной палате среди белых стен и проклятых запахов. Проклюнулись первые звездочки, он зашевелился:

— Помрешь — никто не заплачет.

И ему так вдруг захотелось, чтобы заплакала хоть одна живая душа, чтобы вспомнила. Но друзей у него не было, родных не водилось, и Трофим принялся впопыхах перебирать всех своих знакомых, кому без него стало бы тошно. Таких не оказалось. Знал: случись что — пожалеют сообща, проводят всем совхозом до последней оградки, вспомнят, скажут хорошие слова — и все. И никто не проснется среди ночи в тоске. Спать будет совхоз крепко.

Трофим вскочил, вытащил кисет с махоркой, задымил, норовя дымной горечью заглушить горькие думы, — не вышло. «Вот ведь как дыряво прожил, — казнил себя Трофим. — В одиночку, седым волком — бирюком». Жениться побоялся, считая себя уродом, калекой. Учиться посылали, не поехал: в стариках ходил с тридцати годов, опомнился — впрямь дедом стал, голова пеплом посыпана. Осталось одно: на молодых ворчать да в Климовке сидеть, носа не высовывать. А что высидел? Кому теперь нужен?

— Вам плохо, товарищ?

— Ничего.

Вот так всегда: на доброе слово не нашлось ответа. Человек, поглядев, пошел своей дорогой — к дому, к семье. А Трофим доковылял до Варвары. Погладил лошадку и возле нее, теплой, немного успокоился: «Ничего, поскрипим еще!»

На другой день он надел под новый плащ свой парадный, с медалями, пиджак и тихонько, без свидетелей поехал в Москву. Женькино училище нашел без труда. Позванивая медалями, прошагал в кабинет к директору.

— Нет, — сказали ему. — Такой в списках не значится.

Трофим потребовал еще раз и подробно пересмотреть списки. Опять ничего. Женька пропал.

— В милицию? — спросил директор училища.

Трофим, подумав, ответил:

— Нет. Теперь в деревне он, у тетки. Не первый раз. Извините.

Он ехал домой в электричке, думал о Женьке, вспоминал все его выверты и в конце пути решил: мальчишку нужно взять в такие ежовые рукавицы, чтобы не пикнул. «Тогда вспомнит и спасибо скажет».

Трофим даже улыбнулся, представив, как нагрянет к старой Женькиной тетке в дальнюю деревню.

«А вам какое дело?!» — запетушится пацаненок.

«Я те дам какое дело! — скажет ему Трофим. — Даром, что ли, я за вас, таких, воевал? Даром, что ли, совхоз возводил, ферму строил? Даром, что ли, жил на белом свете?!»

Трофим повеселее взглянул на голые березки за окном, на краснощеких парней, что громко разговаривали и хохотали в конце вагона, на малыша, который самозабвенно грыз яблоко, на красивую молодую маму его — она с улыбкой читала книжку, вытянув ладные ножки в сапожках.

Трофим посмотрел на вагонную дверь: в нее протискивался Женька, в том же тяжелом пальто и с тем же нелегким чемоданом, с каким его проводили за знаниями. Лицо его осунулось, шапка дымилась.

— Здрасте! — уселся он напротив Трофима, грохнув чемодан у ног.

— Здравствуй, — ответил Трофим и больше ничего не мог сказать — не придумал.

А Женька кротко помаргивал в окошко и, видно, не собирался разговаривать с попутчиком.

— Ну и как? — не вытерпел тот.

Женька покосился: старый солдат глядел сочувственно, как свой. И Лешачихин сын со вздохом признался:

— Паршиво. Конец жизни моей.

— Это ты брось, это ты зря, — тихо сказал Трофим. — Жизнь у тебя вся впереди.

Он говорил и видел: грустит паренек — доходят, значит, умные слова. Он пересел на Женькину лавку, обнял его за плечи.

— Не нужно, чего там. Поедем с тобой в училище — так, мол, и так, виноваты, мол. Документы примут, я это дело устрою. Я у директора лично был.

Женька вывернулся из-под ласковой руки, рот его сжался в тонкую, злую полоску.

— Ты что? — испугался Трофим.

— Ничего! — отрубил Женька. — Нечего за меня хлопотать — сам большой! — И, как всегда без раздумий, он, распалясь, начал бросать слова: — Я сам знаю! Я жить хотел! Как другие! Чтобы и деньги были и не надрываться! Не вышло! Сам виноват! Сам дурак! Конец мне теперь, крышка! Жить не желаю!

— Как это? — осторожно спросил Трофим.

И Женька быстро отозвался:

— Так! Утоплюсь!

Он отвернулся к окошку и молчком просидел до самой последней станции. Когда зашипели двери, он прыгнул в гущу народа, работая локтем, острым, как бронебойный снаряд.

Трофим взобрался на перекидной мост и с высоты увидел только Женькину шапку. Крутясь, плыла она по толпе, как по бурной реке. Вот мелькнула за углом, пропала.