— Вот и все, — вздохнула девушка, отряхивая ладони. — И вся любовь!

В ее глазах застыло недоумение. Бабкин шевельнулся.

— Это я? — неуверенно спросил он. — Я виноват?

— Ты? — Чижик покачала головой. — При чем тут ты? Ты зачем, собственно, явился? — Брови ее сдвинулись. — Больничный тебе продлить, что ли? Давай устрою, по знакомству!

Она брезгливо усмехнулась. Бабкина скривило.

— Эх, ты! — задохнулся он и стал шарить по карманам. Посыпались на пол гайки, наконец Бабкин нашарил смятый, заляпанный синенький листочек. — Вот твой больничный! — И разодрал его в клочки. — Ты мне нужна, а не твой больничный, балда!

Бабкин выкрикнул все это одним духом и так хлопнул за собой дверью, что с минуту звенела в шкафу какая-то пугливая медицинская склянка.

Бабкин едва доковылял до Лешачихиного дома. Он не чувствовал ни тепла, ни холода, даже боль в ноге доходила до сознания тупо и приглушенно. Открывая калитку, он хотел одного: чтобы во дворе было пусто.

Во дворе было полно народа. Вокруг стояли Боря Байбара, Павлуня, Лешачиха и Жучка. В середине, на табуретке, высился, словно монумент, Женька. Он в новой куртке, рассеченной вдоль и поперек «молниями», в шортах, в огромных темных очках. Лешачиха, взяв на сегодня отгул, готовила сына к завтрашнему трудовому дню.

Одежда была заметно велика, богатырская куртка спадала с ребячьих плеч, но мать будто не видела этого и озабоченно спрашивала каждого:

— Не маловата, как думаешь?

Увидев Бабкина, Настасья Петровна повернулась к нему своим горбатым носом.

— Дождалась, — сказала она, поднимая сухой палец. — Дожила я до светлого дня!

ТИТ ИДЕТ МОЛОТИТЬ

На заре ласковая мать разбудила Женьку.

— Вставай, ясный сокол, пора.

Женька приподнял голову. Окна только-только синевато теплились. На столе ожидал завтрак. Над столом висел календарь с красным числом.

«У всех выходной, да, а у меня работа!» — по привычке обиделся Женька на весь свет, однако к лепешкам подсел — прямо с кровати, не ополоснув лица. Чистоплотной Лешачихе это не понравилось, и она прогнала его умываться, чем вызвала новую порцию ворчания.

Торжественные, праздничные возвышались над столом Настасья Петровна и Бабкин. Звеньевой был в чистом комбинезоне, Лешачиха — в светлом платье. Даже мокрая от росы Жучка казалась умытой и причесанной.

В калитку робко стукнули.

— Здравствуйте! — остановился на пороге наглаженный Павлуня, комкая в руках новую кепку.

— Садись, — приветливо сказала Лешачиха. — Садись рядом с  м о и м.

— Нет уж, не сяду с теткиным сыном! — быстро отозвался Женька.

Завтракали молча, а потом Женька сказал:

— Вы, люди, идите, я догоню.

— Ты недолго, — предупредила Лешачиха.

Женька остался один со своими обидами. После еды ему захотелось пить, с питья потянуло в сон. Все еще ворча на кого-то, Женька подошел к постели и, постояв над ней в самом малом раздумье, сердито завалился. Жучка взбрехнула.

— Ты еще тут! — крикнул Женька. — Уж и полежать нельзя, да? Брысь, теткина скотина!

Когда Женька проснулся, солнце уже четко пропечатало на ковре всю оконную раму. Женька вскочил.

— Разбудить не могли, да? — разозлился он. — Ну и ладно! Обойдусь без вас!

Он вышел за калитку. Посмотрел направо, посмотрел налево. Вокруг было пыльно и пусто, только с реки доносились голоса. Женька постоял, подумал и подался купаться.

Речка встретила его рокотом движка, который дымил на понтоне. Сам моторист Саныч стоял далеко на дороге и к чему-то напряженно прислушивался.

— Самолет? — задрал голову Женька. Над ним плыли вольные облака.

— Музыка, — вздохнул Саныч. — Весь народ теперь там. — Он стал заглядывать в прыгучие Женькины зрачки. — Жень, а Жень! Побудь за меня, а? Я мигом обернусь.

Женька замахал руками и погнал по всем кочкам захлебистую, нервную речь:

— Я к тебе нанялся, да? Я тебе рыжий? Я, что ли, разве рябой?

— Ты хуже! — убежденно сказал Саныч и стал отступать к понтону.

Женька нахраписто лез на него. Говорить он уже не мог, а только клекотал, как беркут, набивший клюв волчьей шерстью.

— Излуплю! — наконец продохнул он.

Саныч убежал от него за дизель, а Женька, назло всем, забрался в парную воду, стал там шуметь и плескаться. Он представил себе, как на крутой берег выбежит Бабкин, или нет, лучше Павлуня, и начнет бабьим голосом стыдить и обзываться. «У меня право на отдых есть? Для меня разве Конституция не писана?» — врезал бы ему Женька.

Но народ приходил все чужой и гуляющий. Он сразу кидался в воду, чтобы, насидевшись в ней до синего озноба, греться потом на берегу, на бумажках да окурках.

Женьке стало скучно. Он оделся и побрел к Санычу, который уже выключил движок. Саныч убежал от него на дорогу.

— Не трону, — лениво сказал ему Женька. — Подойди, что ли. Одному плохо мне.

— Псих-одиночка! — сердитым высоким голосом вскричал Саныч, и Женька, мигом распаляясь, тоже завопил:

— На коленки перед вами, да? Не жирно ли будет? Сиди тут один, а я на уборку пойду!

— Тит, иди молотить! — ехидно откликнулся Саныч.

Женька не погнался за ним, он только потряс кулаком и двинулся к лесной полосе, за которой явственно бухал барабан.

Солнце кусалось. Дорога была горячей сковородки. На Мишином поле торчали подсолнечные головы мальчишек. Увидев сердитого Женьку, они, как воробьи, прыснули к реке, поддерживая на животе набитые морковкой майки.

— Небось пионеры, да? — закричал Женька. Он немножко побегал за мальчишками, успокоился и зашагал по дороге, норовя наступить на голову собственной тени. Опомнился возле лесной полосы. На него бросали редкую тень омытые дождевалкой березы. Женька полез через крапиву туда, где сквозь заросли светилось высокое золотое поле. На нем рокотали моторы.

Женька продрался сквозь кусты и остановился. Ослепительное рыжее поле расстилалось перед ним далеко и широко. Оно было вольно залито солнцем, над ним млело томительно-голубое небо с белыми кипящими облаками.

Женька заморгал, зажмурился, а потом стал осторожно, бочком, пробираться по стерне в самый жар, в самую работу, туда, где, покачиваясь, плыли красные самоходки. Четко крутились их мотовила, поблескивая лопастями, подбивая под ножи колосья. Комбайны были похожи на диковинные корабли с толстой трубой-пушкой на боку. Они шли развернутым строем — один чуть сбоку и позади другого, захватывая широкую полосу хлебов и оставляя позади себя ровные копешки соломы. Одна за другой подваливали к боку комбайнов высокобортные машины, пристраивались рядом и принимали зерно:

Комбайны надвигались на Женьку. Он видел, как бьется в мотовилах острая, блесткая пыль, слышал, как трещит солома.

Мимо проплывали на высоком капитанском мостике такие гордые Бабкин с Павлуней, что Женька не вынес. Он побежал следом за комбайном, выкрикивая:

— А я виноват, да? Сами не разбудили!

Проплыл на персональном комбайне Боря Байбара. Вместе с ним на мостике, вцепившись в перила, стоял невесть как сюда поспевший Саныч — человечья лозинка в синей маечке. Он показал сверху Женьке язык — вострый и злой.

— А я! — закричал несчастный Женька, карабкаясь на комбайн к Бабкину.

Бабкин притормозил. Женька, жмурясь от летевшей в глаза колючей половы, шумел:

— Убежали, да? Позабыли, позабросили человека!

Бабкин, стряхивая со лба пот вперемешку с соломенной пылью, разломил серые губы.

— За водой сгонял бы, а то сейчас некому.

— А думаешь, не сгоняю? — обрадовался Женька, поспешно скатываясь с комбайна и бросаясь к сивой кобылке, одиноко превшей на обочине. Теперь у него было дело, занявшее и руки, и язык. Руки суматошно отвязывали кобылку, язык бездумно молол. — Застоялась, да? Ничего, теперь мы поедем, теперь понесемся!

Кобылка тронулась, бочка легонько загремела. Женька ожег лошадь вожжами:

— Что ты, кляча, мышей не ловишь!

Бочка загремела повеселей.