— М-м, — отозвался шериф, — вы сказали «случайно оказались», но дело обстоит не совсем так... Этот человек, — он показал на белую, забинтованную федькину голову, — этот человек, мистер Жогофф, заявил, что не имеет намерения возвращаться на свой корабль, и я как выполняющий волю американского закона...

— Простите, — перебил консул. — Американский закон тут ни при чем. В данном случае затрагивается Уголовный кодекс РСФСР...

И вот тут с Федькой случился уже настоящий припадок. Он съежился, точно получив удар в живот, завыл, скользя вдоль края обширного шерифова стола.

— Ка-ко-ой Уголовный ко-о-декс! Не вор я, не убий-ца-а! — И все еще скрюченный, вытянул с мольбой руки к старику украинцу: — Переведи ему, батя, начальнику твоему, не могу я сам... Пусть защитит. Дело ведь пришивают, напраслину-у-у!

— Не вор? — закричал я. — А кто украл профсоюзные деньги? Сто двадцать семь долларов. Вот полюбуйтесь!

Я не видел лица консула, не знал, понимает ли он, что я ору, но мне казалось, что мы с ним заодно. Кинулся к Федьке, путаясь в его сопротивляющихся руках, проник за пазуху, и сердце упало на мгновение, когда пальцы ощутили не деньги, а что-то другое... Я вытащил узкий конверт с адресом, написанным на машинке по-английски, и в отчаянии швырнул его на стол, а потом рванулся в другой боковой карман Жогова и, раздирая пиджак, вырвал наконец тонкую пачку, рассыпал зеленые бумажки по столу, начал их считать.

— Десять, тридцать пять, тридцать восемь, сорок девять... Семьдесят шесть... («А вдруг тут больше, вдруг и прикопленные им, хоть на самую малость, что тогда?»)... сто два, сто пятнадцать. Сто двадцать семь! — Собрал опять в пачку, потряс ею перед носом шерифа. — Вот! Ясно? — И повернулся к консулу: — Возьмите.

Нет, он был просто молодцом, консул. Тут же нашелся, хоть у него — я заметил — лоб прямо вспотел весь.

— Вопрос, я думаю, исчерпан, шериф, — сказал он. И нам с Федькой повелительно: — Отправляйтесь в машину. Быстро!

— Нет! Не... — начал было Жогов, но я, как прежде на насыпи, резко толкнул его в плечо, потащил к выходу. И еще тот, другой человек, наш, шел рядом — это мне помогало.

Не знаю, о чем консул еще толковал с шерифом, и со стариком украинцем, и с тем полисменом, что так ловко снимает отпечатки пальцев. Этих людей я уже больше не видел, да и не интересовали они меня.

Мы сели в машину. Пришел консул и велел мне выйти. Влез на заднее сиденье, а потом я снова сел, и получилось совсем как рано утром, когда мы ехали в полицейской машине.

Всю дорогу молчали. Временами консул оборачивался и чуть заметно ухмылялся. Я тоже посмотрел в заднее стекло.

По мокрой, блестящей бетонке метрах в двадцати за машиной мчались два мотоцикла. Они держались, как истребители в паре — один чуть впереди, уступом. Я вгляделся и в первом, головном мотоциклисте узнал сержанта Мартина. Опять капюшон его куртки был поднят, лицо наполовину закрывали большие защитные очки. И пока я смотрел, показалось, что мотоциклисты приблизились к машине и Мартин — вот ведь как! — весело подмигнул мне.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Огородов с Алей шли по дорожке, по мокрому кладбищенскому песку. Все уже потянулись к автобусу, и надо бы идти коротким путем, не так — вдоль каменной невысокой ограды.

Огородов молчал. Слово у него всегда будто приготовленное заранее, а тут молчал. И раньше не мог проронить ни звука — когда гроб поставили у свежей могилы и началось что-то вроде траурного митинга.

Первым говорил Полетаев. Про всенародную войну и про то, как Андрей Щербина в самый трудный час оборонял Москву, а потом сражался в Сталинграде. И еще сказал: здесь, где мы, не рвутся снаряды и бомбы, но Щербина все равно нес службу, как на фронте, и погиб на посту, геройски.

От судового комитета выступил Измайлов, за ним взобрался на земляной отвал Стрельчук. «Щербина главным в перешвартовке был. Если б не он, не миновать аварии... Убытки какие предотвратил!.. А еще он старался время рейсовое сэкономить. Не вышло! Но я предлагаю все равно ударно действовать, наверстать время в память его» — так закончил боцман свое короткое слово.

Последним говорил Маторин. Поддержал боцмана и предложил вывесить в красном уголке портрет Андрея. Пусть, сказал, молодежь, какая есть сейчас и какая еще будет работать на пароходе «Гюго», пусть молодежь смотрит на портрет и равняется.

Потом стали слышны удары — звонко так стучал молоток по гвоздям. Могилу быстро засыпали, навалили самодельных венков с кумачовыми лентами и сверху еще один, большой, что был заказан в похоронной конторе, — золотом слова на нем.

Люди стали расходиться, и электрик увидел, что у могилы остался он один. Тогда-то его и окликнула Алферова, пошла рядом.

Огородову вспомнилось, как утром, когда молнией ударила по судну новость, что исчезли двое, Алевтина прямо набросилась на него: «Слышал?» Он кивнул, а она, собственно, и не спрашивала, твердила не то ему, не то себе: «Не верю! Ерунда какая-то!» Потом беготня, народ опрашивают, велят рундуки проверить. Огородов еще раз Алевтину встретил, ввернул: «Не ерунда, как видишь!»

Но ему самому в пору было Алферовой или еще кому кричать: «Слышал?» Отстоял в почетном карауле и срочно отправился к Маторину. Застал его в каюте, начал расспрашивать, да парень твердил одно, что сам ничего не знает. Видно, уже в сотый раз твердил, начиная с того момента, как докладывал вахтенному, — ни одной подробности, никакого стоящего наблюдения.

— История! — сказал электрик. — Неужто не вернутся?

Тихо сказал, будто на ухо. А Сашка в крик:

— Вместе ведь с Сергеем с жизнью прощались... Разве так бывает?

Огородов понимал парня, а что ответить ему, не знал. Не знал, хоть плачь, может ли человек проявить отвагу и следом подлость. А Сашка снова:

— И... и это когда Щербина... там... лежит! Объясни, ты старый! — Он повалился на койку, загородился подушкой.

Электрик нашел Оцепа, спросил:

— Дружок твой Федька, как думаешь, зачем на берег отправился?

— Хм, — забеспокоился кочегар, — ты слова-то выбирай. Тоже мне, дружок!

— Выбирай не выбирай, а вместе бродяжили, факт!

— Ну бродяжили! И что? Перед тобой сейчас кто — я или человек этот мелкий, Жогов? Глаза-то протри. Помнишь, меня Щербина отбрил однажды в Петропавловске? Когда лез к нему насчет танков. Про одного кореша у них в морской пехоте рассказал, как тот трепался, когда стрелять надо было... Андрей в гробу лежит, а ты треплешься!

Тут еще Рублев присутствовал, решительно сказал:

— Верно, братцы, Андрик бы сейчас самое точное определение дал. В точку бы врезал. Как из пулемета — про сволочь эту, изменника. И пацана увел. Ясно, увел!

— Стой, — сказал Огородов. — Остановись. Увел, может быть. А чем он его сманил, Левашова?

— Может, железную дорогу посулил? — усмехнулся Оцеп. — Вишь, сказал, сколько паровозов в здешних краях на палубу наваливает — мы себе тоже накупим.

Огородов шутки не принял, ушел. Только уверился: неравноправный союз у Левашова с Жоговым, и закоперщиком, конечно, Федька был. Вот только чем он сманил парня? Чем? Найти причину электрик так и не смог.

И, вспомнив все это, он вдруг подумал про шагавшую рядом Алевтину: каково ей-то во всей распрекрасной истории? «У нее особый счет к событиям должен быть, — решил электрик. — Как ни крути, а она, было время, в близкой дружбе с Сережкой состояла...»

Автобус с возвращавшимися с кладбища подкатил к складу, почти к самому пирсу. Шли от него, растянувшись цепочкой, и пароход показался совсем серый под нескончаемым дождем, как мышь. И пустой, будто брошенный, — лебедки не стучат, людей не видно, никто на палубе не работает, хоть и оставался народ на судне, не все поехали хоронить. Только паровозы, надув бока, возвышаются и, почудилось Огородову, сердятся, что вышла заминка, что не везут их куда следует. И льет, льет с неба — прохудилось там, что ли, флага не разберешь, поник совсем...