В общем, так два часа и прошло. А поскольку в это время шериф не ведал, что же происходит в подвластной ему округе, он и не сообщал ничего своему начальству, не знаю, где уж оно находилось в этих орегонских местах — в Портленде или еще где. И хотя нас уже разыскивали, но это по линии федеральной полиции, вернее, Имигрейшн бюро, а мы с Федькой гостили у местной, Медоу-Хейтс, полиции, и федеральная о нас могла узнать лишь по донесению шерифа. А он, служака, детектив, все выяснял, и выяснял молчком. А потом и позвонил — не туда, куда бы ему все же следовало, а прямо в Калэму, где стоял наш «Гюго». Награду, что ли, хотел получить за самостоятельность?

Но все это я узнал потом, много позже, и смог представить себе, как происходило медоу-хейтское следствие. Пока же я сидел взаперти и пришел к выводу, что игра моя с Жоговым проиграна и надо теперь как-то спасаться самому. Под сонное бормотание дождя за окном мне померещилось, что пароход может вообще уйти и я навечно останусь здесь. («На чужбине. Позабыт-позаброшен».)

И вдруг дверь отворилась. Полисмен — какой-то другой, не Мартин — смотрел свирепо, как настоящий тюремщик. Жестом приказал выйти я шел за мной по коридору. В руке у него совсем уж по-тюремному позвякивала связка ключей.

Шериф сидел за большим письменным столом и скорее нервно, чем от избытка уверенности, покачивался в огромном, обтянутом кожей кресле. Я, кстати, тоже оробел, потому что в комнате все выглядело официально, строго, особенно государственный герб на стене, над головой шерифа, прямо зал суда какой-то. Возле окна навытяжку стоял тот переводчик с цыплячьей морщинистой шеей, казалось, готовый огласить приговор, а сзади, в полуметре от меня, словно бы на изготовку — палачом — мой конвоир.

— Вы повинны ответить на ряд запытань.

Наверное, они обо всем уже договорились, потому что шериф молчал, покачиваясь в кресле, говорил переводчик. И, может, оттого, что говорил он по-украински, нисколько не заботясь, понимаю я его или нет, мне стало спокойнее, я даже помолчал немного, специально помолчал перед тем, как сказать, и как можно независимее посмотрел на шерифа, а дотом на герб в виде орла с какими-то латинскими надписями.

— Я не совершил ничего предосудительного против законов этой страны, — и еще помолчал, ожидая, пока старик с цыплячьей шеей нашепчет перевод тому, в кожаном кресле. — Я не нарушал здешних законов и не обязан отвечать ни на какие вопросы. Никто не имеет права меня задерживать.

— Такой порядок, — возразил старик, терпеливо выслушав меня, и опять, не посоветовавшись с шерифом, пояснил: — Инакше не можно.

— Отказываюсь!

Шерифу, наверное, надоело слушать наши переговоры, и он рявкнул что-то, я не понял. Стоявший за моей спиной полисмен тотчас кинулся в угол и уселся, гремя стулом, за столик, на котором стояла пишущая машинка.

— Юр нейм? — Теперь уже он рявкнул, торопливо вставляя под валик зеленую карту.

— Левашов. Сергей Левашов. — Слова как-то сами собой говорились. Я покорно сообщил год своего рождения, род занятий и как называется пароход, на котором прибыл из-за океана, чтобы торчать здесь, в этом идиотском Медоу-Хейтс.

Полисмен с треском вытащил из машинки карту, подбежал с ней к столу шерифа (теперь карта была вставлена в какой-то металлический трафарет с вырезами) и, не спрашивая меня, схватил за руку. Ловким, прямо шулерским движением притиснул мой палец к подушечке с черной краской и быстро ткнул в прорезь трафарета.

Через минуту на зеленой карте, по обеим ее краям, красовались отпечатки всех десяти моих пальцев. Я даже головой покачал не столько от удивления, а, скорее, от восхищения таким редкостным умением.

Шериф, довольный, живее прежнего закачался в кресле. Долго шептал что-то переводчику, ласково, по-отечески поглядывал на меня.

— Вин каже, що ваш приятель не бажает повертаться на шип — как это по-российски? — на пароплав... Да, не бажает... Може, и вы тэж згодны з цим? Адже вы спильно, ну разом утиклы з Калэмы. Шериф разумев, що наши краины — союзники против Гитлера; он захопленный мужностью вашего народа, но, знаете, всякое трапляется...

Я не очень понял, при чем тут восхищение мужеством нашего народа, если мы с Федькой «разом утиклы». Ничего себе вместе; как же, заранее договорились и сухарей в дорогу насушили!

— Чепуха, — сказал я, глядя не на главного полисмена, а на старика украинца. — Вы, скорее всего, давно уехали из нашей страны; еще, я думаю, до революции. Вам, конечно, трудно понять...

Глаза старика неожиданно зло, раздраженно сверкнули.

— А я ничого и не повинен розумиты! Кажный мае свой бизнес. То справа полиции. Я тилыш тлумач!

— Тлумач... тильки... Удобная позиция. Ну что ж, тогда объясните своему шефу как следует то, что я уже говорил его подчиненным, сержанту Мартину, например. Ни с какого парохода мы не убегали, мы были по делу на берегу, случайно сели не в тот автобус. А потом моему спутнику стало плохо. Нервный припадок. Внезапно. Эпилепсия, знаете? Падучая. Шизофрения. Я сам вышел на дорогу просить помощи, я ничего не скрывал.

Старик монотонно перетолковал мой монолог шерифу, выслушал его таинственный шепот и опять монотонно, равнодушно, перекатывая кадык, ответил:

— Доктор сказав, що ваш приятель здоров. Помиркуйте. Американский лоу — как это? — закон може вам допомогаты. Шериф сам того не зробить, але може буты посредником.

Шериф сделал знак полисмену — тому, что снимал отпечатки пальцев. Загрохотала дверь, и в комнате появился Жогов. Грязный макинтош он снял, голова была перебинтована, наверное, тем доктором, что осматривал его; лицо Федьки хранило выражение, как мне показалось, среднее между наглостью и растерянностью, и смотрел он не на меня, а на шерифа — выжидательно, не мигая.

— Вы подтверждаете свое решение? — Это ему без переводчика, по-английски.

— Иес, — сказал, торопясь, Федька и кивнул, будто благодарил шерифа.

Ужасно противно было. И, не ожидая перевода, я сказал тоже по-английски, как мог:

— Наш пароход может уйти в море. У нас там несчастье. Сегодня, сейчас похороны одного матроса.

— Похороны? — Тот, со звездой, привстал в кресле. — Похороны вас волнуют? А ваши собственные дела? Вы ведь чуть не убили человека!

Финка, Федькина финка, которую отобрали у меня, звонко пристукнув рукояткой, легла на стол. Шериф довольно расхохотался, а следом за ним — переводчик и полисмен.

— Замолчите! — крикнул я. — Выслушайте меня, слышите! — И потом, когда стало тихо, прибавил: — У нас свои дела. Они вас не касаются. Но, если вы уж так хотите, я скажу. Скажу! Этот человек, — я показал на Жогова, — этот человек нечист на руку. Он вор!

Не знаю, какой у меня был вид, когда я все это говорил, но старик переводчик мгновенно преобразился, стал серьезным, сгорбился, быстро забормотал. Он успел сказать свое, а вот шерифу ответить времени не осталось.

Было хорошо слышно, что к дому, с той стороны, где шоссе, подъехала машина. Резко хлопнули дверцы, донеслись голоса, в коридоре затопали, и решительно, покорная властному толчку, открылась дверь. Шериф, хмурясь, приподнялся в своем черном покойном кресле.

— Консул Советского Союза! — сказал вошедший привычно, как бы наперед уверенный, что даже не очень громко сказанные эти слова будут услышаны всеми. — У вас здесь случайно (я знал это слово по-английски — «куайт бай чанс» — случайно) оказались два человека с советского парохода «Виктор Гюго». Он скоро уходит в море, и я приехал, чтобы забрать этих людей, доставить на корабль. — Быстрым движением говоривший вынул из кармана какое-то удостоверение и показал шерифу. Стало тихо, так тихо, что было слышно, как шелестит по земле, по листьям клена под окном долгий, все не прекращающийся дождь.

Я оглядел вошедшего. Он был полноват, хотя еще довольно молод, с гладким, лоснящимся от быстрой ходьбы лицом. Плащ на нем был мокрый, хотя он, судя по всему, только что вылез из машины, и шляпа, сдвинутая на затылок, тоже потемнела, края полей слегка оплыли. Сзади консула стоял еще один человек, тоже в плаще, но сухом, и лицо у него было — сразу угадаешь — курносо-русское, широкое.