Подошел Савичев, усталый, злой, кепку держал в руке, сняв ее с мокрой потной головы. Вырвал у Василя ключ зажигания.

— Какая тебя мама родила только!

— У него нет мамы, Павел Кузьмич, он отпочковался. Самородок!

— Оно и видно. — Савичев, больше, чем обычно, хромая, направился к «газику». — Доберусь я до тебя, Бережко, ох и доберусь!

— Не надо пугать, дядько Павло, не надо! Я вже пуганый. От народ!

Василиса Фокеевна кинулась за Савичевым.

— Кузьмич! Лапша вот какая хорошая — усы разведешь. Айда, похлебаешь да и подшпоришь.

Савичев улыбнулся из кабины. Когда он улыбался, то слегка щерились белые неровные зубы да задирались выше колечки тонких щеголеватых усов. Глаза под суровым изломом бровей оставались серьезными.

— Спасибо, как-нибудь в другой раз, Василиса Фокеевна!

Уехал. Фокеевна вернулась к столу, решила дощупаться до истины у Андрея:

— Вы что пыхтите сегодня, как молоко в жару? Чего не поделили?

— Нашим ремнем нас и отхлестали. — Андрей проглотил кружку воды, перевел дыхание — Пошли, Бережко!

— Наладили?! — искренне удивился тракторист.

— Нет, тебя ждали! Мог сам отрегулировать или мне подсказать...

Василь, казалось, не обиделся.

— Старайся, старайся, может, бляху на пупок повесят. — Он с подвыванием зевнул, лег на спину. — А у меня очи сплющаются, посплю трошки.

«С Граней прогулял ночь», — едва не сорвалось у Андрея, почувствовавшего в ушах гулкие и частые удары крови. Он мгновенно присел возле Василя и поманил пальцем повариху:

— Посмотрите, Василиса Фокеевна, у него действительно с очами что-то неладное. Видите? По-моему, в них совесть приморожена, а?

— Нервы нездравы, — авторитетно заключила она. — Кнута просят.

Фокеевна взяла ведерко и пошла к реке. А Василь неспешно поднялся, надвинулся на Андрея, темный и грузный, как шкаф.

— Ты глянь, яка гнида! — согнутым указательным пальцем снизу вверх черкнул по его губам и носу. — Чихну — и будешь пенсионером.

— Как сказать! — Андрей слышал в висках: тук, тук! Как вагонные колеса на стыках. — Получай!..

Когда Фокеевна поднялась с водой на яр, то увидела сначала, как Василь взмахнул руками, чуть не упал, будто поскользнулся на арбузной корке. Потом стакашком покатился по траве Андрей. Не долго думая, она выхлестнула на них ведро.

— Брысь, стервецы! Я вот вас в стенгазету!

Немного погодя Василь, сидя на скамейке, рассматривал на себе распущенную донизу рубашку, скреб пятерней затылок.

— Правда, хорошая распашонка? — съязвил Андрей, умывая лицо.

— И ты еще бачишь?

— Подфарник мировой подвесил, спасибо.

— Носи на здоровьечко.

— Ты где боксу научился? Покажи приемы. Я тебе за Савичева...

— В другой раз, когда Фокеевны не будет. Я тоби покажу, ой, и покажу ж!

— Ей пра, в стенгазету попадете! — погрозилась повариха.

— Не надо, Василиса Фокеевна, мы сейчас пойдем честно трудиться. Еще Энгельс сказал: труд создал человека, в том числе и товарища Бережко.

— Дуже ты бодрый, дуже! — Василь надел другую рубашку, пошире расстегнув ворот: любил, чтобы выглядывала спортивная майка с белой полосой. — Бодрый, як той хохол, шо хвалился после драки: «Я его кошелкой, кошелкой, а вин меня колы-колы дышлом достане...»

Снилось Андрею, что он ведет трактор и смотрит на работающие ножи косилки. Воздух полнился терпкими запахами травяных соков и сырой земли. А Горка сидел рядом, тряс за плечо и голосом Василисы Фокеевны ворчал: «Ну и спять! Ровно маковой воды напились...»

Уже просыпаясь, Андрей сообразил, что это вовсе не Горка, а Фокеевна треплет его за плечо. Она разбудила его, как он и просил, пораньше, на первом луче. Встав на колени и локти, Андрей по-мальчишески уткнул голову в подушку: еще бы часок поспать! Потом резко откинул одеяло и сел. Над пологом стояла и улыбалась Фокеевна:

— Всем по яичку, а сонулям — затычку. Привыкать надо, Андрюшенька, привыкать...

Он растолкал Горку:

— Пойдем, что ли, закидные проверять?

Тот долго тер кулаками глаза, с хрустом потянулся, так что из-под волглого полога высунулись большие мосластые ступни.

— Угораздило тебя поставить их...

Раздвигая мокрые от росы кусты крушины и молодого вязника, они пошли краем обрыва. Через несколько минут оказались у крутой излучины.

Парни спустились к воде, начали проверять снасти. На первой же закидной насадка была сбита, а рыбы не оказалось. Сматывая лесу на рогульку, Андрей виновато отвел глаза от мокрого, со спутанными волосами дружка. Пустым был и второй крючок.

— Скажи, пожалуйста, что ни снасть, то рыба!

Внутренне Горка торжествовал, но счел нужным буркнуть:

— Зря только поднял.

На следующей закидной бился полосатый, как арбузная корка, окунь. Обругав его шпагоглотателем, Андрей с трудом освободил глубоко проглоченный крючок, посадил окуня на кукан из хворостины. Потом сняли соменка и белого, как ошкуренное полено, судака. Андрей возвращался довольным, а Горка молчал, сказал только:

— Зря подбиваешь в пастухи. Душа не вытерпит.

— Зна-аю! Душа у тебя тонкая, чувствительная, у тебя она редькой питается, не как пузо, которому побольше мяса давай. Верно?

В этих словах Горке почудился намек на что-то, и он настороженно пошарил вокруг глазами, остановил их на коричневой шее Андрея.

— Я свой кусок мяса честно зарабатываю. А ты — пожалуйста, паси. Хочешь, дам тебе хороший сыромятный ремень? В восьмеро можно кнут сплести, до рогов будет доставать.

— Жертва, конечно, достойная, — голос у Андрея потускнел. Парень, кажется, не замечал, что хвост судака волочится по траве, оставляя неровный сырой след. — Только и я не собираюсь в пастухи, мне механик трактор обещает. Председатель правильно говорит: не всякий нож — клинок булатный.

Горка подергал губой и ничего не ответил, лишь еще глубже засунул руки в карманы брюк. Эту неистребимую привычку он нажил с детства. Рос Горка так быстро, что рукава были вечно коротки ему. Смущаясь этого, он прятал длинные руки в карманы. Сейчас, размышляя над словами Андрея, Горка шагал сзади, острыми локтями сшибая с веток росу. Дымчатые, как ягоды-тернины, капли падали в траву с тяжелым шорохом.

Может быть, они так бы промолчали до самого стана, если б не услышали на соседней стежке лошадиный шаг и своеобразную с перевиранием слов песню.

— Базыл! — оживились парни. Из кустов высунулась вислоухая, с репьями в челке голова лошади. Отведя ветку, объявился и сам Базыл. Потрескавшиеся сухие губы немолодого казаха растянулись в улыбке.

— О, Андрейка! Горка! Здравствуй!

Он сполз с седла, низкорослый, на кривых ногах. Из-под соломенной шляпы хитровато поблескивали узенькие, словно бы осокой прорезанные глаза. Глядя в них, можно было угадать, что этому степняку многое ведомо, да он помалкивал до поры. Базыл шумно топал кирзовыми сапогами, радостно жал парням руки.

— Ну как, ничего поживаете?

— Местами — ничего. А вы, дядя Базыл?

— Я? Так ничего жизнь, только хлопот до хрена. Пастбище плохой, овечка худой, помощников нет. Работаю, как волк. — Начал подтягивать подпруги, ткнул кулаком маштака в бок, тот злобно прижал уши. — Уть, понимаешь! Надулся, хитрый. — Пыхтя, справился наконец с подпругами, сел в седло. — К председателю поеду. Просить помощников.

— Вот Пустобаев хотел в чабаны. Возьмете?

Базыл, казалось, осердился.

— Чересчур из рамы лезешь, Андрейка! Зачем смеешься над стариком? Ты шибко грамотный? Я тоже мал-мал грамотный. Я все классы проходил мимо.

Андрей подавил улыбку.

— Извините, дядя Базыл!

— Не веришь? — Он достал из кармана табакерку, натрусил табаку на ноготь большого пальца и, понюхав, крякнул. — Когда я был совсем маленький, я, конечно, в школе учился. Приезжал большой начальник, всех спрашивал, как учишься. Меня тоже спрашивал. Хорошо, говорю, учусь, вот только два предмета плохо. «Какой предмет плохо?» — спрашивал начальник. Не умею писать, сказал, не умею читать, остальное все хорошо.