Артиллерийский поручик Иван Горбачевский, рослый украинец с косматой копной волос, сердито теребил свои и без того растрепанные бакенбарды.

— Ждать заставляют! — ворчал он. — Барские штуки…

— Нет, пусть он лучше расскажет, как он ездил в свою хохлацкую вотчину, — прервал Черниговского полка поручик Анастасий Дмитриевич Кузьмин, заливаясь ребяческим смехом. — Ведь вот забавно!

У Кузьмина был вид веселого деревенского парня: светлые, почти белые, волосы барашком, вздернутый нос и серые наивные глаза. Его смех заставил Горбачевского улыбнуться.

— Ну, чего там рассказывать! — сказал Горбачевский.

— Валяй, Горбачевский! — закричали кругом.

Горбачевский ездил к отцу, который жил где-то за Москвой.

Тот просил сына на пути в бригаду навестить родные места и посмотреть на березу, что стоит у ручья. На эту березу старик когда-то лазил мальчишкой. При этом отец передал ему связку бумаг, сказав: «Вот документы на владение имением. Мне имения не нужно. Делай что хочешь».

— Приехал я в Полтаву, — рассказывал Горбачевский, — и нашел там одного родственника. Дурак набитый и к тому же чиновник. Предлагает мне, как помещику, съездить с ним вместе в деревню. Я сначала расхохотался: всякая деревня помещичья, говорю, мне противна. Ну, а потом вспомнил, что надо березу навестить, и согласился. Как только мы с ним приехали, я, не входя в дом, — прямо к березе. Сбросил с себя сюртук, полез, чуть себе шею не своротил. Посмотрел кругом — народ собрался на нового барина поглазеть. Мой чиновник уже всех оповестил. Я отряхнулся, подошел к толпе. Они на меня глаза таращат, я на них. «Вам чего?» — спрашиваю. «А мы ваши крестьяне», — говорят. Тут я и сказал им речь, не то чтоб Цицерона[43] или там Демосфена[44], а по-своему, потому что меня, признаюсь, вся эта глупость взбесила. «Я вас не знал, говорю, и знать не хочу. Вы меня не знали и не знайте. Ну, значит, и убирайтесь к черту!» Сел в таратайку — и был таков. С родственником так и не попрощался. Он потом отцу жаловался, а тот хохотал до упаду.

— Славно, Горбачевский! — восторгался Кузьмин. — Именно: убирайтесь к черту! Ведь правда, — продолжал он весело, — собрали бы помещики крестьян да сказали бы: делайте что хотите, слушайте кого хотите, берите свое где найдете да ступайте куда хотите, только нас оставьте в покое.

— Прибавь еще: управляйтесь как хотите, — вставил Горбачевский. — И было бы дело в шляпе, и не потребовалось бы никаких конституций!

— Попробуй уговори помещиков! — заметил, усмехаясь, худощавый поручик по фамилии Борисов. Авось послушают!

Дверь из сеней между тем отворилась. Показался капитан Тютчев, один из славян, и вслед за ним, низко согнувшись стремительной походкой вошел в хату высокий офицер в небрежно накинутой на плечи шинели, губастый, с крупными чертами лица. Это был Полтавского полка подпоручик Бестужев-Рюмин.

Славяне столпились в углу, Бестужев всех обошел и каждому крепко стискивал руку. Капитан Тютчев называл при этом фамилии. Окончив приветствия, Бестужев быстрым шагом направился к столу, сбросил шинель и уселся на лавке под образами. Прочие разместились на лавках по стенам или стояли кучкой около печи.

— Где Муравьев? Почему нет Муравьева? — раздались сдержанные голоса, в которых звучало недовольство.

— Важные дела помешали Муравьеву прибыть на собрание, — резко и отрывисто сказал Бестужев. — Он мне поручил кончить наше дело.

— Барские штуки! — проворчал себе в усы Горбачевский.

Бестужев, поднявшись, начал речь. Он сообщил, что Южное общество — только часть обширного тайного общества, имеющего отделения и в Петербурге и в Москве, что оно управляется шестью директорами, которые составляют Верховную думу. В кратких чертах он изобразил силу этого общества. Лицо его подергивалось, и слова падали как удары.

— Все просвещенные люди принадлежат к обществу или одобряют его цель, — говорил он. — Те, кого самовластие считает своим оплотом, уже давно служат ревностно нам. Сама осторожность заставляет вступить в общество, ибо все благородно мыслящие люди ненавистны правительству и общество по своей многочисленности и могуществу — вернейшая для них защита. Скоро общество предпримет свои действия. Оно освободит Россию и, быть может, целую Европу. Ибо только русская армия сдерживает порывы народов. Коль скоро она провозгласит свободу, народы повсюду восторжествуют над тиранами.

Славяне были захвачены красноречием Бестужева. Восторг и решимость выражались в их взорах и движениях. Только строгое лицо Борисова оставалось спокойным да Горбачевский задумчиво крутил усы. Первый заговорил Борисов.

— Условием соединения должна быть доверенность с обеих сторон, — начал он. — Мы открыли вам имена наших членов. Откройте и вы, кто составляет Верховную думу.

— Нам нужны доказательства! — крикнул Горбачевский.

— Правила общества запрещают мне сказать что-нибудь больше, — ответил Бестужев. — Вам достаточно знать, что у равьев — один из директоров, что вы поступаете в ведение его управы и что цель общества — установление республики силою оружия. Во имя любви к отечеству предлагаю соединиться с нами без дальнейших объяснений.

— Это значит требовать подчинения! — раздались негодующие голоса.

— Вы забыли, — снова заговорил Борисов, — что у нас есть своя цель: вольный, братский союз славянских народов. Мы обязались клятвой отдать жизнь за свободу славян. Сможем ли мы выполнить принятые нами обязанности, если мы вам подчинимся? Не сочтет ли ваша таинственная дума маловажною нашу высокую цель?

Бестужев вскочил.

— Хорошо! — воскликнул он. — Я докажу, что пришел сюда с открытым сердцем.

Вычерчивая пальцем по столу, он стал объяснять управление Южного общества, перечислил его отделения, или управы, и, наконец, назвал главнейших членов на севере и на юге: князя Трубецкого, Никиту Муравьева, поэта Рылеева, Пестеля, князя Волконского.

— Все эти благородные люди, — сказал он, — забывая почести и богатства, готовы умереть за благо отечества.

Он доказывал, что только республиканская Россия сможет освободить славян.

— Ваша цель неосуществима, — говорил он, — пока Россия сама стонет под игом самовластия. Позаботьтесь сперва о том, чтобы на твердых постановлениях основать свободу в собственном своем отечестве, и тогда уже думайте о свободе славян. Наше соединение не удалит вас от цели, а, напротив того, к ней приблизит. Имея за собой могущественную республику российскую, и Польша, и Богемия, и Моравия, и болгары, и сербы — все славянские страны добьются свободы, ибо тогда Россия сможет поддерживать их открыто. И знайте, — закончил он, повысив голос, — что дела не так уж далеки. Будущего 1826 года в мае месяце мы поднимем знамя восстания!

Последние слова поразили всех. Как? Восстание так близко, и все уже решено? Эта мысль привела всех в неистовство. Славяне повскакали с мест.

— Мы с вами! Клянемся! Клянемся! Клянемся! — восклицали они, поднимая руки со сложенными как бы для присяги пальцами.

Слияние было решено.

Горбачевский вышел вместе с Борисовым. Была беззвездная ночь. Деревушка спала. Нигде в хатах не было ни одного огонька. Только за околицей, где были разбиты солдатские палатки, светились тлеющие костры.

— Конец славянам, — сказал Горбачевский.

— Славянский союз будет жить в немногих сердцах, — ответил Борисов.

На другой день вечером славяне вновь собрались у Андреевича. Кузьмин вошел с сияющим лицом.

— А я уж объявил своим ребятам! — восторженно заявил он. — Что за молодцы! Только слово скажите, а уж мы, говорят, не отстанем.

— Что такое, каким ребятам? — заволновались кругом.

— Сегодня утром собрал свою роту, — отвечал Кузьмин. — Так и так, говорю, довольно терпеть, настрадались. К черту бар да вельмож! Все рассказал — как и что… Ах, что за молодцы! Какой пыл! Руки жмут, чуть не плачут…