— Да.

— Конечно, хорошенькая? — полуспросила мама. — Впрочем, «а девушке в шестнадцать лет какая шляпка не пристала»? Что я еще себе не прощаю: когда он уехал в последнюю командировку, ни одного письма ему не послала. Не знала даже точного адреса, только название колхоза «Отрадное». А где оно, это Отрадное? И он не писал. Звонил по телефону: «Как живешь? Как дела?» И я: «Как живешь? Как дела?» — «Ничего». И я: «Ничего». А может, охлаждение подкрадывалось, становились чужими мы с ним… Теперь поняла, нет жизни без него. Безрадостное существование. Твой отец, Антон, был благородным, смелым человеком. Помни: благородным и смелым. Сначала верила: да, талантлив, удачлив. Потом, когда целые годы ни картины на выставки не берут, спроса нет, признания нет… Антон, неужели только практические люди добиваются успеха? Или действительно он не талантлив?

— А что на похоронах говорили, помнишь, мама?

— Похоронные речи в счет не идут. Услышать бы ему эти речи при жизни. Хоть раз.

— Не волнуйся, мама, — сказал Антон, чувствуя — слезы щекочут горло, — боясь не сдержаться.

— Напрасно я с тобой всем этим делюсь, — ответила она.

— Не напрасно. Постарайся скорее выздороветь, мамочка.

— Постараюсь. Соскучилась по дому, — вздохнула она. — Перед нами задача, Антон, — разберем папин архив. У него много картин. И никому дела нет. Все равнодушны. Ненавижу равнодушных людей! Вот опять закипела. Скверный я человек. Приказываю себе не злобиться. И злоблюсь. Чуть что — сорвалась. Но теперь кончено. Раз и навсегда приказала: кончено. Все мелкие мыслишки вон из головы! Раньше голова забита: у той новое платье, та достала сапожки, те собираются в туристскую поездку за границу. Почему у меня ничего этого нет? Почему у других мужья добытчики, имеют в обществе вес? Ах, все пустяки, суета! Пусть он такой, каким был, только бы был… Антон, откуда у тебя под глазом синяк?

— Налетел с разбегу на дверь, ушибся о косяк.

— Антончик, будь осторожен. Потерпи немного. Скоро вернусь.

18

Антон надел новенькую светлую рубашку в сиреневую полоску, завязал галстук, одернул пиджак, оглядел себя в зеркале, прежде чем отправиться к генералу Павлищеву. Мама просила вернуть генералу рукопись; не скоро удастся ей снова сесть за машинку.

— Никогда! Дома печатать не будешь. Никаких дополнительных нагрузок! — категорически заявил Антон.

— Каков! Послушайте его, он уже командует, — удивилась мама, но, видно, «командование» сына понравилось ей. — Взрослеешь, Антон.

Она не подозревала, как быстро, не по дням, а по часам, он взрослеет.

Антон долго рассматривал себя в зеркале. Синяк под глазом здорово портил его, придавая какое-то блаженно-идиотское выражение лицу. Вообще Антон не был доволен своей внешностью. Нос широковат, губы толстоваты.

«Что бесспорно в тебе хорошо, это глаза, — говорил отец. — Лев Николаевич Толстой так определял красоту: привлекательная улыбка, выразительность глаз».

Теперь и глаза — во всяком случае, правый — подпорчены.

«А! Не буду расстраиваться. Уж, конечно, они не кинутся сразу обсуждать мою внешность», — утешал себя Антон, все не отрываясь от зеркала.

Он вообразил, как в доме генерала Павлищева, судя по телефонному звонку Аси, он небрежно бросит в ответ: «Подумаешь, геройство! Напали двое бандюг, я и по пятаку их сшибал. Я знаю приемы самбо и еще кое-какие приемчики».

Генерал пожмет ему руку и скажет: «Я взял бы тебя солдатом, если бы была война».

Антон опомнился, что слишком размечтался, и заторопился. Он из двери, а в дверь — нос к носу — Колька Шибанов.

— Здорово, Антон, за-а-бежал на часок.

— Вот досадно, как нарочно, надо сейчас отнести генералу рукопись, мама просила.

— Ясно. Я тебя провожу, — не обиделся Колька. — Пре-едставляешь, — сразу обрушил он на товарища ворох новейших соображений и замыслов, — предста-авляешь, что происходит на нашей пла-анете? Исчезают животные, птицы, растения. Земля бе-еднеет, пу-ус-теет. Слу-ушай, для меня это просто открытие. Интересно быть ученым-зоологом! Международный Союз охраны природы создал Красную книгу. Там ведется учет, сколько каких диких животных существует на Земле и как их сохранять. «Красная книга тревоги» — зву-учит? У нас в некоторых республиках созданы «Красные книги тревоги». Посвятить себя такой це-е-ли, а?

Колька по обыкновению говорил громко — орал на всю улицу, и щеки и глаза его пылали, как после футбольного матча, когда ему посчастливится забить гол.

— А океан? — напомнил Антон.

— Что океан? Гм, океан… конечно, я еще не-е принял окончательного решения, но мне за-а-асела в голову эта мысль, что Земля пустеет… Тигров осталось на всей земле несколько тысяч. Не безобразие?

— Безобразие, — согласился Антон. — Пришли, — сказал он, останавливаясь у галереи высокого Асиного дома.

Белые плафоны на галерее не были зажжены, над Москвой стояло еще светлое небо с розовыми от закатной зари облаками; осенний золотистый вечер беззвучно и медленно опускался на Асин пустынный двор.

— Жа-аль, что пришли, — пожалел Колька, — я тебе такое еще порассказал бы. Пока. Асе привет.

И он удалился, размахивая портфелем, не заметив ни лужаек, ни елочек во дворе. Ни синяка под глазом Антона. Он поглощен был мыслями об исчезающих видах диких животных.

— Мама, дед, он наконец! — на весь дом закричала Ася, открывая Антону дверь.

Быстрой нестарой походкой из кабинета появился генерал в домашней коричневой куртке с бежевыми отворотами. Распахнул руки, с силой обнял Антона.

— Здравствуй. Спасибо.

Послышался частый стук каблучков, и почти вбежала Асина лондонская мама.

Тоненькая, хрупкая, в лиловых брючках с оборками внизу и цветной кофточке, тоже с оборками и воланами, она выглядела такой молоденькой, похожая скорее на старшую сестру Аси, чем на мать. Она была наряднее и красивее Аси. С голубыми подведенными веками, стрельчатыми ресницами и прелестными ямочками на щеках.

— Мальчик! Родной, дорогой! Дорогой на всю жизнь! — певучим голосом сказала она и, закинув руки Антону на шею, крепко поцеловала.

— Мамочка, ты задушишь его. Ты слишком темпераментно его обнимаешь! — смеялась Ася.

— Ася нам рассказала, — говорила Вера Дмитриевна, Асина мама. — Ужасная история! Мне даже плохо сделалось. И сейчас, как представлю все это — о, боже! — поздний вечер, глухой переулок, подворотня, черная, как могила, хулиганы с ножами, ужас, ужас! Милый Антон, восхищаюсь твоей смелостью. Спасибо, милый мальчик!

Антон хотел произнести придуманную перед зеркалом ответную речь, что, мол, ничего особенного, он не с такими бандюгами расправлялся и прочее… Но ему не удалось вставить словцо.

— Мама, там бабушка ждет, — позвала Ася.

— Да, идемте. У Асиной бабушки, моей матери, Прасковьи Ивановны, паралич ног, — объяснила Вера Дмитриевна и за руку повела Антона к бабушке. — Безумно волнуется! Они с дедом Асю без памяти любят и растят и балуют. Мы все в отъезде. Досадно, Ася, что папу сегодня вызвали на совещание в МИД, вечно что-то экстренное, ни часу покоя. Он тоже очень тебе благодарен, Антон!

Она так горячо выражала благодарность и любовь к Антону, что он растрогался и тоже почувствовал симпатию к ней и благодарность. И вообще какое-то сладкое умиление охватило его: приятно быть героем. Он хотел быть еще героичнее, пострадать больше, прийти бы с пробитой, забинтованной головой. Незаметно Семен Борисович как бы отодвинулся в тень, и главным спасителем Аси оказался он, Антон Новодеев.

В небольшой комнате, где в серванте бриллиантово переливались хрустальные бокалы, графины и вазы и два натюрморта уютно смотрели со стены, на застеленном белой скатертью столе в окружении фарфоровых чашек еще струил горячий парок только выключенный электрический самовар. Чуть поодаль стола сидела в кресле парализованная Асина бабушка. Седая до белизны, в светлой вязаной кофточке, с укутанными пледом ногами, она при виде Антона громко сказала: «Ох!» — и приложила к глазам платок.