— Понимает, — вставил Костя Будилов. — Только отказывается поверить. Не устраивает его такая основа. Что вы предлагаете, товарищ мичман?

Дамир Сбоков посмотрел на часы и сообразил, что речь его затянулась.

— Что я предлагаю? На мой взгляд, целесообразно исключить этих людей из комсомола, потому что ни комсомолу от них, ни им от комсомола никакого толку нет. Зачем тащить с собой в пути лишний груз, когда дорога и без того тяжела? Также предлагаю ходатайствовать от имени собрания об отправлении Горева и Унтербергера в Ленинград. Нечего им тут делать.

Мичман сел, и сразу поднялся с места капитан третьего ранга Добротворов, пожилой седой человек, получивший первый офицерский чин на тридцать третьем году жизни, после пятнадцати лет службы.

— Разреши и мне, товарищ Будилов, сказать несколько слов, — попросил заместитель командира курса по политической части. — Разделяя общее возмущение безобразным поступком Горева и Унтербергера, я хочу несколько подправить категорические мысли уважаемого мичмана Сбокова. Нет, так не годится, товарищ Сбоков. Мы же из них антиобщественный элемент сделали. Когда-то такие перегибы были. Помню, украл у нас один матрос кусок мыла, так ему припаяли подрыв материальной базы флота и подвели под трибунал. Справедливо ли? Вот я в вашем возрасте носил клеш сорок два сантиметра, а вы норовите обузить до восемнадцати. Истина опять-таки где-то посередине. Вы говорите, зачем им жить на свете. Это, мичман, прямо скажу, с вашей стороны очень даже непродуманное заявление. Да неужели Горев никому не помог, не доставил радости? Не верю. Неужели Унтербергер только огорчает окружающих и причиняет себе и другим страдания? Это смешно, мичман. Сам небось аплодировал, когда Горев и Унтербергер со сцены выступают. Радовался, и другим старшинам говорил: эти ребята из моей роты. Сознайся, говорил?

— Не помню, — нехотя отозвался мичман. — Может, и говорил.

— А я помню, — с нажимом сказал Добротворов, — как на совещании в политотделе округа говорил: они из нашего училища, с курса, где я являюсь заместителем командира по политчасти. Теперь второе: как это от комсомола никакого толку?

Нет и немыслимо бытие такого человека, на которого комсомольская организация не оказывала бы влияния.

— Верно, — согласился мичман. — Тут я перегнул в пылу полемики. Но что комсомолу от них никакой пользы, это точно.

— И это не точно, — возразил Добротворов. — То, что мы сейчас обсуждаем их поведение, это уже на пользу всем слушающим наши речи комсомольцам, есть и другая польза. Будь я членом вашей комсомольской организации, я бы, конечно, здорово продраил этих разгильдяев, но за исключение я бы не голосовал. А голосовал бы за самую строгую меру взыскания с оставлением в комсомоле.

— Доброе у вас сердце, — буркнул мичман Сбоков.

Выступления продолжались, и в «продраивающих» недостатка не было. Пытались подавать голос и «сочувствующие», но тут подымался такой гвалт, что Костя вынужден был приостанавливать собрание. «Сочувствующих», собравшихся в силу странной закономерности за задними столами, и морально оттеснили на задний план. Они умолкли.

Последним, подводя итог, выступал Костя Будилов. Он сказал, что трудно будет оттереть пятно, которое ляпнули на репутацию роты два безответственных разгильдяя, но здоровый коллектив подтянется и покажет, что не такие факты определяют его ясное лицо.

— И пусть это собрание, пусть гневные слова, сказанные здесь, послужат предупредительным сигналом всем тем, кто по детскости разума забывает о том, кто он, какую форму он носит и где теперь находится, — сказал Костя. — Выношу на голосование три предложения: мичмана Сбокова — исключить из комсомола; старшины второй статьи Охотина — объявить выговор без занесения в личное дело; мое собственное — строгий выговор с предупреждением и с занесением в личное дело. Прошу голосовать. Кто за первое предложение? Раз, два, три… Эй, а ты куда руку убрал? Не голосуешь? Значит, два. Кто за предложение Охотина?

Поднялось с десяток рук за задними столами. Антон оглянулся. Не проходит его предложение…

Большинством голосов рота приняла предложение Кости. Мичман Сбоков настоял, чтобы проголосовали еще одно его предложение: ходатайствовать перед командованием об отправлении Горева и Унтербергера в Ленинград. Это предложение провалили — пусть они стоят дневальными по казарме.

В субботу шагали только пять часов.

Желающих не пойти в город, чтобы отдохнуть на койке, не нашлось. Почистив карабин и отмыв замасленные руки Антон стал в строй, и через час в Кривоколенном переулке Анна Палеологовна вручала ему конверт, а Иринка выбарабанивала на пианино туш. Григорий играл то же самое на губах. Антон вынул из конверта деньги, покраснел и стал совать их в карман.

— Деньги считать надо, — сказала Иринка. — Буржуй эдакий!

Антон посчитал и обмер: денег было восемьдесят семь рублей. Держать в руке такую гигантскую сумму ему еще не доводилось.

— Расскажи нам, как чувствуют себя капиталисты, — ехидным голосом попросил Григорий.

— Тревожно, — ответил Антон, приходя в чувство. — Вдруг докажут, что это не мое, отнимут да еще накостыляют по затылку.

Анна Палеологовна сказала с улыбкой:

— Это ваше, заработанное. Мне пришлось спорить с ними, что выписали гонорар по низшей ставке. Но, конечно, я ничего не выспорила, — развела она руками.

— Это низшая ставка? — сказал Антон. — Я и не мечтал о такой дьявольской удаче… Интересно, куда можно истратить такую сумму?

— Первый, маленький гонорар — это великое событие в жизни претендента на поэтические лавры, — задумчиво проговорил Григорий. — Это, можно сказать, не столько поощрение, сколько признание. Такое событие грех не отметить. Просто необходимо отметить.

— Антоша сам знает, что ему необходимо, — осадила Григория Анна Палеологовна. — Может быть, ему необходимо совсем другое.

— Другое получит в другой раз, — глянул Григорий исподлобья. — В сущности, кто его научил?

— Ты научил, старина, — весело сказал Антон. — Слава тебе. А за мной не пропадет.

— То — то, собственник… Ну, мы пошли, мама.

— Куда вы? И не поели.

— А мы еще не знаем куда, — сказал Григорий. — Можем мы себе такое позволить? Уходить из дому, не зная куда?

Антон добавил: — Пускай сегодня будет праздник. Можно? Ма-а-аленький такой праздничек.

— Можно, — улыбнулась Анна Палеологовна. — Я в тебе уверена, Антоша. Ты волевой мальчик. Ты подтянешь Гришу, когда он распустится. Я рада, что вы подружились.

Григорий ядовито сморщился.

— Поедем к Тамарище, — предложила Иринка.

— Больно учена, — пожал плечами Григорий. — Антон, тебе нравятся дамы, доискивающиеся до смысла жизни?

— Я сам иногда подозреваю, что в жизни есть какой — то смысл, — уклонился Антон от прямого ответа. — Почему бы и не пообщаться с человеком, который специально до него доискивается.

— Вообще-то она специально занимается переводами с английского, — растолковал Григорий. — Поиски смысла жизни — это ее хобби. Так сказать, занятие для заполнения свободного от основной работы времени. Ну, поедем, оснастившись соответствующим угощением.

Они зашли в колоссальный магазин на площади и стали выбирать угощение. Неопытный в коммерции, Антон считал, что чем продукт дороже, тем он вкуснее. Григорий разбирался в этом деле немногим лучше, и Иринка отстранила их от совершения закупочных операций. Они только стояли в очереди.

Спустя полчаса они вылезли из машины в тихом переулке, возле двухэтажного дома с пузатыми колоннами. Весь второй этаж этого дряхлого особняка был одной коммунальной квартирой с длинным коридором, куда выходили резные, с медными ручками, крашенные облупившейся уже белой краской двери. В коридоре пахло пищей и тряпками. Воздух был густой, стоячий, слоеный. Григорий стукнул по одной из дверей носком ботинка, и они зашли в большую, разгороженную пополам дубовым буфетом комнату.

Из кресла у окна, неторопливо отложив книгу, поднялась девушка. Такого роста, что полковник Гриф без колебаний поставил бы ее в первую шеренгу полка. Антон даже вздрогнул. В изумлении он стянул бескозырку.